Андреа лгал, но его красноречие дышало такою теплотою, его голос был так проникновенен, прикосновение его рук так полно любви, что бесконечная нежность овладела Еленой.

— Молчи! — сказала она. — Я не должна слушать тебя; я больше не твоя; никогда не буду твоей. Молчи! Молчи!

— Нет, выслушай меня.

— Не хочу. Прощай. Мне пора. Прощай, Андреа. Уже поздно. Пусти меня.

Она освободила свои руки из сжатых пальцев юноши и, преодолев всю внутреннюю слабость, хотела подняться.

— Зачем же ты пришла? — спросил он несколько хриплым голосом, удерживая ее.

Хотя он оказал слабейшее насилие, она сморщила брови и в начале медлила ответом. — А пришла я, — сказала она с какой-то рассчитанной медленностью, смотря любовнику в глаза, — пришла потому, что ты звал меня. Во имя прежней любви, во имя способа, каким эта любовь была прервана, во имя долгого необъяснимого молчания разлуки, я бы не могла без жестокости, отклонить приглашение. Потом же я хотела сказать тебе то, что сказала: что я больше не твоя, что мне больше нельзя быть твоею. Хотела сказать тебе это откровенно, чтобы избавить себя и тебя от всякого мучительного обмана, от всякой опасности, от всякой горечи в будущем. Понял?

Андреа поник головой, почти до ее колен, не говоря ни слова. Она коснулась его волос, прежним интимным движением.

— Да еще — продолжала она голосом, который заставил его задрожать до глубины — да еще… я хотела сказать тебе, что люблю тебя, люблю тебя не меньше прежнего, что ты все еще — душа моей души и что я хочу быть твоей самой любимой сестрой, твоею самой нежной подругой. Понял?

Андреа не шевельнулся. Приложив руки к его вискам, она приподняла его лоб, заставила смотреть в глаза.

— Понял? — повторила она еще более нежным и еще более покорным голосом.

В тени длинных ресниц ее глаза казались залитыми чистейшим и нежнейшим елеем. Верхняя губа ее полуоткрытого рта вздрагивала легкой дрожью.

— Нет; ты меня не любила, ты не любишь меня! — воскликнул наконец Андреа, отводя ее руки от своих висков и отклоняясь назад, так как уже чувствовал в крови вкрадчивый огонь, которым невольно опаляли эти зрачки, и ощущал возрастающую боль утраты материального обладания этой прекрасной женщиной. — Ты не любила меня! У тебя хватило мужества, тогда, убить свою любовь, вдруг, почти коварно, когда она глубже всего опьяняла тебя. Ты бежала, бросила меня, оставила меня одиноким, пораженным, подавленным скорбью, поверженным, когда я был еще ослеплен обещаниями. Ты не любила меня, не любишь! После такой долгой, загадочной, немой и неумолимой разлуки; после такого долгого ожидания, в котором, питая дорогую, исходившую от тебя печаль, я растратил Цвет моей жизни; после столь глубокого счастья и стольких бедствий, ты вот являешься туда, где каждый предмет еще хранит для нас живое воспоминание, и нежным голосом говоришь: «Я больше не твоя. Прощай!» Ах, нет, ты не любила меня!

— Неблагодарный! Неблагодарный! — воскликнула Елена, оскорбленная почти гневным голосом юноши. — Что ты знаешь о том, что произошло, и от том, что я выстрадала? Что ты знаешь?

— Я ничего не знаю, я ничего не хочу знать, — грубо ответил Андреа, окинув ее несколько потемневшим взглядом, в глубине которого сверкало полное отчаяния желание. — Я знаю, что некогда ты была моею, вся, в беззаветном порыве, с безмерной страстью, как ни одна женщина в мире; как знаю и то, что ни моя душа, ни мое тело никогда не забудут этого опьянения…

— Молчи!

— На что мне твое сострадание сестры? Ты против своей воли предлагаешь мне его, смотря на меня глазами любовницы, касаясь меня неуверенными руками. Я слишком часто видел, как твои глаза гасли от восторга, слишком часто твои руки чувствовали мою дрожь. Я хочу тебя.

Возбужденный своими собственными словами, он крепко стиснул ей руки и так близко придвинулся лицом к ее лицу, что она чувствовала на своих устах его теплое дыхание.

— Я хочу тебя, как никогда, — продолжал он, обхватив рукою ее бюст и стараясь привлечь ее для поцелуя. — Вспомни! Вспомни!

Елена поднялась, отстраняя его. Она вся дрожала.

— Не хочу. Понимаешь?

Он не понимал. Снова стал тянуться к ней, простирая руки для объятий, смертельно бледный, упорный.

— А потерпел бы ты, — воскликнула она немного задыхающимся голосом, не в силах вынести насилие — потерпел бы ты, если бы пришлось делить мое тело с другим?

Она произнесла этот жестокий вопрос, не подумав. И широко раскрытыми глазами смотрела на возлюбленного; встревоженно и почти испуганно, как человек ради спасенья, нанесший стремительный удар, не взвесив его силы, и боящийся, что ранил слишком глубоко.

Возбуждение Андреа вдруг прошло. И на его лице изобразилось такое глубокое страдание, что сердце женщины сжалось от резкой боли.

Несколько помолчав, Андреа сказал:

— Прощай.

В одном этом слове была горечь всех остальных невысказанных им слов.

Елена нежным голосом ответила:

— Прощай. Прости меня.

Оба почувствовали необходимость закончить на этот вечер опасный разговор. Он принял вид почти преувеличенной внешней вежливости. Она же стала еще мягче, почти смиренной; и беспрерывная дрожь волновала ее.

Она взяла со стула плащ. Андреа суетливо помогал ей. Когда ей не удавалось попасть рукою в рукав, Андреа, еле касаясь, поправлял ее; затем подал ей шляпу и вуаль.

— Не хотите ли пройти туда, к зеркалу?

— Нет, спасибо.

Она подошла к стене возле камина, где висело старинное зеркальце в золоченой раме с фигурками, вырезанными таким искусным и свободным резцом, что казались не деревянными, а скорее из кованного золота. Это была очень изящная вещица, произведение какого-нибудь тонкого художника XV века, предназначенное какой-нибудь принцессе или куртизанке. В то счастливое время Елена много раз надевала вуаль перед этим потемневшим, в пятнах, стеклом, похожим на мутную, немного зеленоватую воду. Теперь она вспомнила это.

При виде своего изображения на этом фоне, она получила странное впечатление. Волна печали, еще более темная пронеслась в ее душе. Но она ничего не сказала.

Андреа смотрел на нее пристальными глазами, Готовая к выходу, она сказала: Должно быть очень поздно.

— Не очень. Около шести.

— Я отпустила свою карету, — прибавила она. — Я была бы очень благодарна, если б вы послали за закрытой каретой.

— Могу оставить вас здесь одной на мгновение? Мой слуга ушел.

Она согласилась.

— Пожалуйста, скажите кучеру мой адрес: Квиринальская гостиница.

Он вышел, закрыв за собою дверь комнаты. Она осталась одна.

Быстро обвела глазами все кругом, неопределенным взглядом окинула всю комнату, остановилась на вазах с цветами. Стены казались ей шире, потолок выше. Осматривая, она почувствовала приступ головокружения. Не замечала больше запаха цветов; должно быть, воздух был горяч и удушлив, как в теплице. Образ Андреа мелькал перед ней как бы при свете перемежающихся молний; в ушах звенела смутная волна его голоса. Она была близка к обмороку. — И все же, какое наслаждение закрыть глаза и отдаться этой истоме!

Встряхнувшись, подошла к окну, открыла, вдыхала воздух. Оправившись, снова занялась комнатой. Бледное пламя свеч трепетало, колебля легкие тени на стенах. Огня в камине больше не было, но уголья слегка освещали священные фигуры на каминном щите, сделанном из обломка церковного стекла. На краю стола стояла холодная и нетронутая чашка чаю. Подушка в кресле еще сохраняла отпечаток откидывавшегося на нее тела. Все предметы дышали какою-то неопределенною грустью, которая приливала и сгущалась вокруг сердца женщины. Тяжесть все росла на этом слабом сердце, становилась жестоким гнетом, невыносимым удушьем.

— Боже мой! Боже мой!

Ей хотелось бежать. Усилившийся порыв ветра надул занавески, заколебал пламя, вызвал шорох. Она задрожала, похолодев; и почти невольно вскрикнула: Андреа!

Ее собственный голос, это имя в тишине заставили ее странно вздрогнуть, точно и голос, и имя сорвались не с ее уст. — Почему Андреа задержался? — Она стала прислушиваться. Доносился только глухой, сумрачный, неясный гул городской жизни в этот вечер под новый год. На площади Св. Троицы не появилось ни одной кареты. Минутами дул сильный ветер, и она закрыла окно; заметила верхушку обелиска, черневшего на звездном небе.