- Сташек, пойдешь пахать под сахарную свеклу, - объявили мне однажды. Запряжешь семь лошадей а будешь их погонять.

- А кто за плугом? - спросил я.

- Да пленный, поляк...

Так я познакомился с Яном Новаком, бывшим солдатом австрийской армии, который стал потом моим закадычным другом и учителем, заменив покойного Нестера.

Хорошо нам работалось с Яном в поле, у него многому можно было поучиться.

- А что вы делали дома? - спросил я однажды.

- То же самое, что и здесь, - ответил Ян. - Разница лишь в том, что там я работал на графа Потоцкого, а здесь на пана Даховского. А это одно и то же.

Ян стал со мною откровенен. Я узнал от него о разделах Польши, о том, как кайзеровская Германия, Австрия и царское самодержавие угнетают польский народ. Он рассказывал мне о красоте польских городов, о Кракове, в котором родился. Я глубоко задумывался над его словами, но никак не мог понять, почему поляки, люди одной национальности, носят мундиры разных армий и воюют друг с другом.

- Ян, - спрашивал я, - а пан Даховский знает, что вы поляк? Помогает вам?

- Пан - он и есть пан, а мы с тобой холопы. Пан всегда будет поддерживать только богатого.

Помолчав, Новак сказал несколько тише:

- Верь. Придет время, и польский, и русский, и украинский народы будут хозяевами на своей земле.

У Яна были золотые руки, он все умел делать: сложить печку и запаять таз, отремонтировать плуг и починить борону. Делая все это охотно, с задором, он в то же время словно бы в шутку высказывал и свои "крамольные" мысли, находившие живой отклик у крестьян.

Еще накануне войны наш помещик уехал в Австрию, где и был интернирован, однако через год неизвестно какими путями возвратился в свое имение. Этот факт весьма наглядно убедил меня в том, что тяготы войны несет на своих плечах только простой люд, а паны, хотя и находятся иной раз по разные стороны линии фронта, всегда сговорятся между собою.

С приездом пана старый господский дом ожил. В конюшнях снова появились верховые лошади: Даховский был страстным лошадником, и племенные скакуны из его конюшни высоко ценились на ипподромах.

Тем летом меня взяли посыльным в контору управляющего. Я стал получать небольшую плату, хотя моими услугами пользовались все, включая барских лакеев. Целый день, бывало, только и слышалось:

- Сташек! Беги на конюшню!

- Сташек, давай на мельницу!

Вечером я чувствовал острую боль в ногах. Ныла спина от постоянных тумаков, которых не жалели ни пан управляющий, ни многочисленные дворовые.

Как-то в контору принесли депешу с известием, что лошадь из конюшни Даховского победила на скачках в Елизаветграде{1}. Доставить депешу в господский дом поручили мне.

Я стремглав бросился к железной калитке и очутился в чудесном парке. Внизу блестел большой пруд с зеленым островком посредине. А сколько там было цветов! Газоны и клумбы различных форм окружали и панский дом. Ошеломленный, я разглядывал все вокруг, вдыхая запах цветущих растений.

Не знаю, как долго я стоял, восхищаясь этой картиной. К действительности меня вернул собачий лай. Придя в себя, я увидел пана Даховского, идущего вдоль аллеи со сворой псов. Подбрасывая вверх куски сахара, он любовался ловкостью своих собак, хватавших высоко в воздухе лакомую добычу. Мне подумалось в эту минуту, что у нас дома сахар не всегда бывает и к чаю, что отец никогда не позволяет себе положить хотя бы один кусок в чашку и даже в удачливые времена пьет чай, держа в губах самую маленькую крошечку сахара.

- Ты чего здесь? - прикрикнул на меня сопровождавший помещика лакей.

- Ясновельможному пану депеша, - ответил я.

- Давай ее сюда! - протянул руку Даховский.

Прочитав телеграмму, он ухмыльнулся, затем глянул на меня и рявкнул:

- А ну, марш отсюда, пся крев!

С того времени меня уже больше не тянуло в господский дом. Я понял, что там живет очень бессердечный, злой человек. И понятие "богач" навсегда стало для меня синонимом жестокости.

- Учись во всем искать правду, Станислав! Жизнь - большая и мудрая школа, и ты многое еще узнаешь, - наставлял меня Новак, когда я рассказывал ему о своих унижениях и обидах.

...А в России нарастала новая революционная волна. С большим опозданием, но и до нас доходили вести о событиях в Петрограде и Москве, о волнениях в армии, о победе Октября. Начали и у нас поговаривать о раздело помещичьей земли. Составляли списки безземельных и малоземельных крестьян. В числе многих в них была занесена и фамилия Поплавского, рядом с которой стояла цифра 8. Весной 1918 года мой отец впервые засеял собственную землю восемь десятин.

Однако старый мир не хотел сдаваться - началась гражданская война. Через нашу деревню часто проходили теперь отряды красноармейцев, иногда задерживаясь на короткий привал. Затаив дыхание, слушал я их рассказы о Советской власти, о большевиках, о Ленине. С одним из таких отрядов покинул Хейлово и Ян Новак. С тех пор и я стал мечтать лишь об одном - вступить в Красную Армию, хотя отец и слышать о том не хотел. А вскоре и сама жизнь отодвинула на более поздние срони осуществление моего желания: Украина была оккупирована кайзеровскими войсками.

В тот день в школе, которую я посещал, шел урок арифметики. Учитель, немолодой уже человек с длинными, как у попа, волосами, с линейкой в руке, напоминавшей мне отцовскую розгу, расхаживал по классу, выискивая очередную жертву для истязания.

- Эй ты, мазур, - показал он на меня пальцем, - к доске! - Я уже привык к этому слову, хотя довольно долго не понимал его смысла. Так презрительно именовались в школе все польские ребятишки, украинских называли хохлами, а русских - кацапами, И только Ян объяснил мне потом, что "мазуры" - это жители Мазовии, окрестностей Варшавы.

К слову сказать, этот учитель математики одинаково не любил и русских, и поляков. Не случайно он подался потом в петлюровскую банду и в деревне больше не показывался.

Так вот. Не успел я подойти к доске, как кто-то воскликнул:

- Смотрите, войско...

Все бросились к окнам. Чеканя шаг, по улице шли солдаты в стальных серых касках, в тяжелых, подкованных сапогах. За ними шагали гайдамаки в своих смешных опереточных мундирах - сермягах, перепоясанных широкими ремнями, с короткими тесаками на боку.

Краткий период немецкой оккупации был для меня очередным жизненным уроком. Я видел, как помещики и другие богатеи тепло встречали недавних врагов своей отчизны. В усадьбе Даховского поселился немецкий генерал. В старом господском доме опять забурлила веселая жизнь. Из широко открытых, ярко освещенных окон вновь доносились звуки фортепьяно и песни. Перед шикарными каретами, подвозившими к дому гостей, широко открывались ворота, возле которых день и ночь стоял немецкий часовой, оберегая покой господ.

В Монастырищах, на соседнем сахарном заводе, в деревнях царил террор. Людей арестовывали, били, уводили неизвестно куда. Неумолчно свистел гайдамацкий кнут, раздавались крики и стоны истязуемых крестьян.

Отец стал еще более неразговорчивым. Мать горько плакала, У батрака Поплавского снова не было земли...

Немцы исчезли так же неожиданно, как и появились.

Была ранняя осень. В школе только что начались занятия. Мы во время перемены играли в саду. Вдруг кто-то крикнул:

- Немцы тикают!

Забыв о занятиях, не слушая увещеваний учителей, все вмиг покинули школу. Я с моим новым другом Филиппом, учеником кузнеца, помчался к железнодорожной ветке, ведущей к сахарному заводу. Часто и радостно забилось сердце, когда я увидел вагоны, набитые немецкими солдатами. Из соседних теплушек раздавалось конское ржание.

- Пойдем посмотрим лошадей, - предложил Филипп, такой же страстный их любитель, как и я.

- Идем.

С удивлением я узнал среди немецких битюгов несколько племенных скакунов Даховского. А вслед за тем увидел, что в пассажирский вагон солдаты грузят огромные ящики, сундуки и чемоданы пана.