Я вернулся к лошадям, а Павел остался и еще долго наблюдал за гнездом. Он ждал, когда прилетит мать этих птенцов. Могло ведь случиться, что птичка погибла или бросила своих детей и желторотые остались без присмотра; может быть, с птичкой случилось несчастье; наконец, птичка могла накормить троих, а четвертому не дать ничего. "Этому дала, этому дала, а этому не дала", показывал мне потом Немко на пальцах. Я вспомнил, как бабушка часто играла со мной в "сороку-ворону", когда я был еще совсем маленьким, и подумал, что и Павлу, верно, знакома эта детская сказочка.

Помню только один случай, когда Немко сильно осерчал на человека, но и то не мстил ему, не угрожал, а заглушил, подавил обиду в своем сердце.

Мне было тогда лет десять. В ту весну впервые стал пасти лошадей и еще не умел как следует ездить верхом. У нашей пегой был жеребенок. Однажды он отбился от матери и помчался в поле, впереди чужих лошадей. Кобыла поскакала за ним. Я обеими руками вцепился ей в гриву, но она стала еще сильнее подбрасывать меня, и я до того испугался и растерялся, что уже не думал, как бы мне остановить кобылу или удержаться, а только ждал момента, когда свалюсь и стукнусь о землю. Долго ждать не пришлось: земля мелькнула перед глазами, и меня так сильно хватило по затылку, что даже в голове загудело. Я, конечно, ничего не помнил, но люди, поднявшие меня, говорили, что Немко, увидев меня в беде, бросился наперерез, чтобы остановить кобылу, но вышло так, что он не помог, а испортил дело, - кобыла метнулась в сторону, и я упал.

Немко принес меня домой и дней десять, пока я был болен, пас нашу пегую. Все это время, как потом рассказывала мать, я пролежал без памяти, метался, кричал, унимал пегую, искал пропавшие уздечки и звал Немко.

Мне запомнился только тот день, когда я, наконец, пришел в себя и взглянул на свет. Пожалуй, ни один день в жизни так ясно не остался в моей памяти. Вероятно, поэтому я так хорошо помню все, что случилось тогда с Немко.

Едва открыв глаза, я спросил у матери, где Павел. И вот что она рассказала мне:

- Все время, что ты хворал, Немко пас лошадей один, и никто не знает где. А сегодня он совсем сбежал от Кадрыля - неизвестно, вернется или нет. А все из-за колечка. Ты, сынок, когда-нибудь видел у него колечко на пальце?

Я ответил, что никогда не видел.

- И никто не видел, - продолжала мать, - а оно у него было, говорят, золотое, с рубиновым глазком. Никто не знает, откуда у него это колечко. Одни говорят, что оно досталось ему от матери, другие - что Немой сам сделал его из золотого рубля, а старый Талимон клянется, что своими глазами видел, как Павел вынул это колечко из вороньего гнезда. Ну, где бы ни взял - пусть; может, бог ему счастье послал. Но только на беду досталось ему это колечко. На Спаса подарил он его Любе Гуриновой. Верно, сильно любил ее, если подарил девушке такую вещь. Сказывают, будто он разговаривал с ней настоящими словами, но только без голоса. Шевелил губами, а она все, все понимала. Ну и пусть бы, как говорится, носила на здоровье, так нет - начала девка чудить. Сперва ей вздумалось отнести колечко мастеру, чтоб тот перелил на серьги. Потом решила серьги не делать, у нее и уши-то не проколоты, а променять колечко на туфли. А кончилось все это тем, что подарок Павла очутился на руке у Матвея Балыбы. Павел как увидел свое колечко на куцем пальце Балыбы, так весь и затрясся. Лицо его то бледнело, то краснело. Потом, говорят, подошел к Матвею, схватил за руку и так потянул, что у того все жилы чуть не лопнули. Думали - вывихнет или оторвет руку. И суждено же парню: в детстве сунул, дурной, руку в соломорезку, все пальцы ему оттяпало, а теперь из-за колечка мог бы и совсем без руки остаться. И откуда взялось у Матвея колечко, до сих пор неизвестно. Говорят, что та молодая ветреница отдала колечко старшему брату Матвея, а Матвей украл у брата. А теперь Немко в обиде или со стыда сбежал куда-то.

Как я потом узнал, у Павла и мысли не было калечить калеченого. Он только снял колечко с руки Балыбы и надел на свой мизинец.

Поправившись после болезни, я при первой же встрече с Немко заметил это колечко, а потом уже видел его все время.

* * *

Вернулся я в родную деревню только спустя четырнадцать лет.

Дядька Никанор так постарел за эти годы, что я с трудом узнал его.

Полуразрушенная в годы войны деревня как-то сжалась, притихла, словно все еще не верила, что гроза прошла и сквозь тучи выглянуло и начало светить солнце.

На краю деревни, среди старых яблонь, стоял знакомый мне сруб Павла. Теперь он не играл на солнце желтыми переливами, как в день моего отъезда, а смотрел из листвы черными провалами окон. Сруб этот снова напомнил мне детство, нашу дружбу с Немко, золотое с рубиновым глазком колечко Павла. Я спросил у Никанора, почему Немко не достроил свою хату. Старик посмотрел на меня слезящимися от старости глазами, покачал головой и, вздохнув, сказал:

- Не достроил и не жил в ней, а погиб здесь.

По словам Никанора, немой, вступив в колхоз, отказался от своей хаты. Он был назначен колхозным конюхом и так полюбил эту работу, так свыкся с лошадьми, что ни на шаг не хотел отходить от них. Правление колхоза выделило ему хатенку около конюшни, где он и стал жить.

Меня это очень удивило. Я-то знал, сколько лет Немко работал батраком, по бревнышку собирал себе хату. Трудился по ночам, по праздникам, потому что в будни должен был работать у Кадрыля. А появился колхоз - и у Немко, оказывается, отпал всякий интерес к своей хате.

Колхозные дела увлекали его больше, чем собственное хозяйство. Кроме колечка, у Павла никогда никакой собственности не было, но с тех пор как появился колхоз, он не жалел об этом. Все свои силы немой отдавал колхозной работе, а любовь свою, всю душевную нежность, какой наделила его природа, животным...

Лошади чувствуют доброе отношение к ним. Красивый жеребец - три аршина ростом, холки рукой не достать - на десять шагов никого не подпускал к себе. А подойдет Немко, жеребец ловит губами его руку, трется мордой об одежду, ластится, как щенок. Иного двухлетка сам черт в оглоблях не сдержит, разобьет, разнесет все, а Немко возьмет его за повод, и сразу дикое животное превращается в послушного котенка. Ни в ночное, ни на водопой Немко не водил и не гнал лошадей, а ехал впереди верхом, и табун сам шел за ним. Почти все колхозные кони были выращены Павлом. Рождение жеребенка было для него праздником, первый выезд на молодой кобылице - великой радостью. Вся его жизнь стала неотделима от жизни колхоза, слилась с его интересами, с заботами о лошадях. И потому, когда началась война, Немко прежде всего испугался за судьбу своих питомцев - не пропадут ли они?

Три дня он ходил растерянный, заглядывал в глаза людям, старался спросить, посоветоваться: что же делать, как спасти лошадей. Но война разразилась так внезапно, черная напасть докатилась до деревни так стремительно, что в глазах людей он не мог найти ответа. В них пылала только ненависть к врагу, - то же самое чувство, которое носил в душе и Немко.

Мужчины спешили в военкомат, а женщины своими слезами еще больше бередили сердце.

На третий день войны в конюшню прибежал подпасок Филипка и крикнул, что немцы уже в Старобине. Растерявшийся подпасок даже не догадался жестами объяснить немому, в чем дело, а просто крикнул, как кричал всем, кого встречал на улице. Но Немко понял.

Каким-то образом и лошадям передалась тревога, точно в деревне бушевал страшный пожар. Когда немой вошел с фонарем в конюшню, десятки пар разумных глаз уставились на него с тревогой и надеждой.

Павел отвязал жеребца и вывел его во двор. Гнедой красавец захрапел, широко раздул ноздри, повел ушами и стал копытом бить землю. Павел на минуту задумался: что делать с остальными лошадьми? Но они сами вышли все из конюшни. Немой сел верхом на жеребца и поехал вдоль улицы. Около полусотни коней шли следом за Павлом.

Почти до самой осени Павел при помощи колхозников прятался с лошадьми в лесу. Когда он вернулся в деревню, на него смотрели, как на чудо. Человек до того высох за лето и так зарос бородой, что если бы он встретился в лесу даже с самым бывалым человеком, тот мог бы умереть со страха.