Получив дополнительные сведения, я прощаюсь со Стариком и лечу в свой кабинет за плащом, потому что на улице льет, как на территории пожарной части в день больших учений.

Пинюш пишет за столом, старательно выводя красивые закругленные буквы.

Перед ним лежит десятка два этикеток, и на каждой из которых только одно слово: «Айва».

Я наклоняюсь над его прописями.

– Ты чего, заделался в писари?

Он качает головой.

– Моя жена сегодня варит варенье, а я заготавливаю этикетки для банок.

Он откладывает ручку и начинает массировать запястье.

– Что, Пинюш, писательская болезнь?

– Каллиграфия очень утомляет, – объясняет он.

Он встает, чтобы сделать несколько гимнастических упражнений, и, делая их, опрокидывает чернильницу прямо на этикетки с каллиграфическими надписями.

Поскольку он не замечает бедствия, я воздерживаюсь от того, чтобы сообщить ему о случившемся. У него слабое сердце, а мне было бы больно увидеть, как он умрет!

Перед тем как выйти, я замечаю, что он застегнул ширинку в дорогой его сердцу манере, то есть продел нижнюю пуговицу в верхнюю петлю, отчего получился довольно широкий туннель.

– Закрой ее, Пинюш. Никогда не следует слишком сильно проветривать комнату покойника! Он ворчит, наводя порядок в своей одежде. – Кстати, о покойниках, – говорю. – Понравился голубь?

– Нет, слишком жесткий... Мы отдали его консьержке.

– У тебя слишком доброе сердце, Пино... Щедрость тебя погубит!