- Сука, - сказал Блюм грустно, - жидовская морда. Пусть твой папа Гроднер вертится в гробу пропеллером, сука. Ему будет плохо за такого просексоченного сына...

...Блюм вышел из парикмахерской красивым, хотя несколько ссутулившимся. Он сильно полысел за эти годы. И потом у него изменилась походка: она стала какой-то суетливой, непомерно быстрой.

- Ты чего семенишь? - спросил я. - Идешь как балерина...

- Там были деревянные колодки, - ответил он, шмыгнув носом, - соскакивали, заразы. Ну, ты придумал, куда двинем?

- Да. Нас ждут редакторши кино.

- Старухи?

- Что ты... Выпускницы ГИКа, они боготворят тебя заочно, с моих слов.

Мы сели в троллейбус. Блюм прилепился к стеклу и начал вертеть головой, как птица.

- Слушай, а сколько стоит мороженое? - спросил он.

- Смотря какое.

- Мне там часто снилось шоколадное эскимо на палочке. Вдруг, просветлев лицом и став прежним Блюмом, он возгласил:

- Ешьте зернистую икру, это питательно и вкусно!

- Ты что? - удивился я.

- Ничего. Просто читаю объявление. Вон, видишь на стене дома.

Он помолчал немного, а потом выкрикнул на весь троллейбус:

- Ешьте мороженое, оно холодное и вкусное, и не ешьте дерьмо, оно невкусное, хоть питательное!

Пассажиры, слышавшие его реплику, стали смотреть в разные стороны, будто ничего не произошло. Блюм внимательно оглядел их и скорбно заметил:

- Все в порядке, ничего не изменилось. Люди по-прежнему хорошо воспитаны. Хоть бы один сказал, что я подонок! Нет, молчат, как мыши.

Редакторши, у которых я пасся в тот год, увидев Блюма, стали молчаливо-торжественными. Они быстро затащили его в комнату, чтобы Блюма не увидели соседи, и стали просить, чтобы он рассказал им свою одиссею. Они теребили его, трогали за руки и смотрели на него влажными глазами. Блюм поначалу улыбался, лицо его стало жалким, а потом на скулах выступили красные пятна:

- Девочки, какая к черту одиссея, когда у вас тут эдакий цветничок!

И залился идиотским смехом, - похрюкивая и брызгая белой слюной. Редакторши недоуменно переглянулись. Тогда Блюм, юродствуя, перецеловал каждую, приговаривая:

- Ах, девочки, вы себе не представляете, какое это счастье прикасаться к гибкому женскому стану!

Бедные редакторши стали поочередно выскакивать в коридор. У девушек вообще есть манера выскакивать в коридор, а особенно если их трое, а нас двое, да еще один из лагеря. Они там консультировались, как быть дальше. Одна из редакторш, Мика, вернулась первой, села возле Блюма и сказала:

- Вы, наверное, ужасно устали, милый...

- Почему? - удивился Блюм. - Я ничуть не устал, крошка, - и он положил ей ладонь на грудь.

- У вас в глазах столько горя, - Мика осторожно отодвинулась.

- Какое там горе, - хихикнул Блюм, подсаживаясь еще ближе к Мике. - Нет никакого горя, когда рядом такая крошка, как ты!

- Сейчас я принесу кофе, - сказала Мика и вышла.

- Сколько у них станков? - спросил меня Блюм. - Где мне с ней примоститься?

- Не гони картину, они ж не проститутки.

- Какая жалость. А долго надо с ними разводить матату?

- Ты что - забыл?

Блюм внимательно посмотрел на меня:

- Да. Потому что там мы онанировали не на разговоры, а на репродукции с Рембрандта, где были изображены толстые женщины. Нам было не до разговоров, надо было поскорей управиться и сразу спать, мы ж начинали валить лес в шесть...

Вошли редакторши. Они несли поднос. На подносе были две бутылки водки и маленькие бутербродики, сделанные на западный образец.

- Ого, - сказал Блюм, - пожрем, девочки! И он начал запихививать в рот бутерброды, поправляя их указательными пальцами обеих рук.

- Кир! - возгласил он торжественно. - Да здравствует кир водяры!

Бедные редакторши старались на меня не смотреть. Блюм налил себе стакан водки и начал медленно пить, иногда, замирая, он полоскал горло, будто это вовсе не водка, а боржоми с молоком. Выцедив стакан, он, зажмурившись, рыгнул:

- Девочки, давайте музыку.

- Вы, наверное, там совсем не слышали музыки, - сказала Мика, включая магнитофон.

- Почему же? - обидчиво ответил Блюм. - Я там играл в джазе.

- Где?!

- В джазе. Контрабасистом.

- У вас был джаз?

- В каждом лагере был свой джаз.

- Вы там изголодались, - сказала Мика, - берите бутерброды, они сделаны специально для вас.

- Почему это я изголодался? Я воровал, я был сыт.

Я понял, что Блюм завелся. Наверное, он обиделся, когда редакторши крадучись вели нас по коридору, чтобы не слышали соседи. Не зря, видно. Блюм тогда громко заметил мне, что он реабилитированный, а не амнистант.

- У кого воровали? - допытывалась Мика.

- У большевиков, - усмехнулся Блюм, - они доверчивые...

- Что вы такое говорите. Блюм?! - ужаснулась Мика.

- Правду, - ответил он, - только правду и ничего, кроме правды!

- Но...

- Хватит, - сказал Блюм. - Мне надоело кудахтанье. Пора перейти к телу.

Редакторша Лиля сказала:

- Я должна поработать в фундаменталке.

- А я к Юткевичу, - поднялась редакторша Надя.

- Счастливо, - сказал Блюм. - Только возвращайтесь попозже, а то мы с Микой не управимся.

- Вы не умеете себя вести, - сказала Мика. '

- А вы разве девица? - осведомился Блюм.

- Я не девица, а вы совсем не умеете себя вести. > Надя и Лиля вышли. Мика выключила магнитофон и встала к двери.

- Иди ко мне, цыпочка, - сказал Блюм, дожевывая бутерброды, - я сделаю тебе больно и хорошо.

- Уходите прочь, - сказала Мика. - Мне совестно за вас.

- Сейчас, - ответил Блюм, - минуточку. Он выпил еще один стакан водки и потер лицо пятерней так, что появились красные полосы.

- Дура, - сказал он, поднявшись. - Ты хотела, чтобы я говорил о красивых страданиях? Страдания всегда уродливы, а я не клоун. Или плати мне, как проститутке, тогда я буду выдавать тебе сюжеты про муки интеллигентов в каторжных лагерях.

- Блюм, - тихо сказала Мика, и глаза ее засияли, - простите меня, Блюм.

- Я вам не Блюм, - ответил он. - В миру меня зовут Юрой.

- Сволочи, - говорил он, пока мы ехали в Парк культуры, - им хотелось аттракциона: страдалец на файф-о-клоке. Хрен в сумку.

Он прижался лбом к стеклу, надолго замолчал, а потом выкрикнул:

- Хорошо по первопутку на санях барать якутку!