— Зачем? — простонал Васька. — Они дураки. Они друг друга поубивают.

— Кто дураки? — спросил лейтенант Крикунов. Хорошо выбритое его лицо успело загореть на солнце ранней весной. Глаза лейтенанта были похожи на только что распустившиеся почки ясеня.

— Разведчики дураки. Это им сложно.

— Не наговаривайте на людей, — сказал лейтенант Крикунов с политической нотой в голосе, — Вы пойдете в группе нападения. Сами снимете часового. Ясно вам?

— Ясно, — сказал Васька.

Немец топтался перед домиком. Воротник у него был поднят, невзирая на теплую погоду, он постукивал ногой об ногу и что-то мурлыкал. Васька смотрел на немца жалеючи. За его спиной, за углом домика, стояли трое ребят. Они должны были после снятия часового бросить в окна гранаты.

— Давай, — сказали они.

Васька отвел затвор, вышел из-за угла. «А дальше что делать? — подумал он. — Вроде мне по науке и делать больше нечего». Он поднял автомат и спустил курок. Затвор с хрустом и шорохом протащился вперед и застрял. Васька ничего не понял. Отвел затвор и снова спустил курок. И опять затвор потащился шурша и с хрустом. «Песок, — сообразил Васька. — Черт меня побери». Из-за спины разведчик Ильюша совал ему свой пистолет. Немец смотрел на него ошалело. Васька снова отвел затвор. Немец загородился рукой. Снова раздалось шипение и хруст. И тут немец все понял. Стряхнул с плеча винтовку. Но и Васька все понял, оттолкнул локтем Ильюшу, перехватил свой автомат за ствол и жахнул им немца по башке. Немец осел, не крикнув. Только чуть слышно хрюкнул. Ребята стреляли по окнам, бросали в домик гранаты. Не зная, что ему делать дальше, Васька побежал к крыльцу, где группа захвата — два Петра и Кувалда — выкручивала руки здоровенному немцу в трикотажных подштанниках. Немец лягался. Васька хотел и ему врезать автоматом по голове, но его опрокинула высыпавшая на крыльцо толпа немцев в кальсонах. Немцы скакали в окна. Их было много. «Язык», которого Петры схватили, врезал Кувалде босой ногой по заднице, башмаки незашнурованные он потерял, лягаясь, и помчался через кусты в сторону города. Группа поддержки открыла пальбу. Пули так и свистели. Петры и Кувалда дрогнули и рванули во все лопатки через огородик. Все бежали, и группа нападения, и группа захвата, и группа поддержки, и немцы. Только часовой лежал возле домика оглушенный.

Разведчики падали, вскакивали на ноги и снова падали. Мат стоял, звон и бренчание — земляничные грядки были обнесены проволокой, а на проволоку подвешены жестяные банки с железками внутри. К домику разведчики подползали со стороны сортира, то есть от города, по кочкам и кустам, там сейчас скакали немцы в кальсонах, там где-то и запорошило Васькин автомат песком. Нужно сказать, с ползанием у Васьки было не отработано, не любил он этого. Если бы не по науке, то подошел бы Васька к домику во весь рост по асфальтовой дороге. Немец-часовой даже и мысли не допустил бы, что толпа русских приперлась «языка» брать.

Но лейтенант сказал — ползти.

Теперь разведчики барахтались на огороде. И матерились. А со стороны города уже шла пальба. Даже пулемет включился. Васька вылез на асфальт, подумал: почему они часового не взяли? Не хуже других «язык». И тихий. Отряхнулся от грязи и пошел, глубоко дыша.

В научном захвате «языка» все же был один положительный пункт — «в случае чего» лейтенант назначил место сбора на бережке поросшего кустами овражка, неподалеку от домика. Позже этот домик именовали «домом клоуна», не имея в виду обидеть лейтенанта Крикунова: портреты хозяина домика в клоунском костюме были развешены во всех комнатах. Много было застекленных эстампов в белых рамочках, особенно пейзажей Адольфа Гитлера. Гитлер писал не так уж и плохо. Бесстрашно и старательно объединил он в своих работах двух Менцелей, Адольфа и Вольфганга. Он был романтиком. Как, впрочем, и Сталин. После взятия города разведчики навестили домик. Лейтенант Крикунов не пошел с ними.

Ваське было стыдно за геройских своих товарищей, погрузившихся на огородике, чистеньком и ухоженном, в трясину позора. Может быть, именно для этого лейтенант и повел их в таком числе, но для такой подлости надо было быть умным. «А может, вернуться, утащить часового, он, наверное, уже на четвереньки встал?» Ваське стало жаль немца, он теперь и так неделю икать будет, Васька представил, как бы он с Петрами или, скажем, с Кувалдой взял «языка». И как бы это было красиво — если бы «язык» на самом деле был нужен. Даже с хилым Ильюшей они бы «языка» взяли вежливо и без шума. Притенившись где-то возле сортира, они подождали бы, когда икряной немец, белый, как рыбье брюхо, натянет свои кальсоны до ушей и пойдет досыпать, задремывая на ходу. Вот тогда они приткнули бы дуло автомата или финку — финку даже эффектнее — туда, где у боксеров почки, и сказали бы очень негромко: «Штиль, камрад, штиль. Битте». Так, уговаривая и поддавая легонько коленом под зад, отвели бы его в сторонку, где, наверное, связали ему руки, чтобы волю им не давал, и, наверное, на время заткнули ему рот носовым платком, чтобы не орал и не плакал. И все…

Васька подошел к оврагу. Там, свесив ноги и покуривая в рукава, уже сидели самые быстроногие, и лейтенант Крикунов с ними. Васька молча уселся рядом с тропой, сбегающей на дно оврага. От луны, громадной, как стратостат, было светло, и все зеленое было черным. Тропинка сверкала, как длинная узкая лужица. «Полнолуние, что ли?» — подумал Васька.

Подошли еще четверо, умостились под кустами. На том берегу, на фоне чернильного неба возникли две горбатые фигуры. Двое немцев. Каждый нес мешок и винтовку. Разведчики молчали, продолжая курить в рукав. После шумного бегства они считали себя свободными от лейтенантских приказов — пришли в свою боевую форму, потому были спокойны и несуетливы. Немцы спустились в овраг. Свет луны заблестел на стволах винтовок. Перебрасываясь необязательными словами, немцы поднялись на берег, прямо в кольцо разведчиков. Никто не поднялся. Кто курил, тот продолжал курить, Они знали — сейчас поднимется Васька и вежливо скажет: «Штиль камрады. Руки вверх. Алее». И все. Немцы все сразу увидят. После таких слов, сказанных вежливо, глаза начинают видеть в темноте, как у кошки. Они бросят мешки и поднимут руки. И проделают это без шума. Шум — когда драка, а когда вежливо — шума нет — штиль.

Так бы оно и было. И получил бы лейтенант желанных «языков», пощупал бы их живых, может быть, даже в скулу одному из них заехал, наверное, такое желание жгло его, как нутряной чирей. Но не выдержал лейтенант, вскочил, вскинул автомат, закричал высоким фальцетом: «Хенде хох!» — и нажал курок. И все стрелял, пока немцы падали.

— Ну, хватит, — Васька дернул его за штанину.

Лейтенант с трудом разжал палец и тяжело с хрипом вздохнул.

Васька подошел к немцам, посмотрел, что у них в мешках, — там был хлеб и полужидкий вонючий сыр в брикетах. Васька вытащил у них из карманов тонкие портмоне, где обычно лежали солдатская книжка, две-три фотокарточки да немного денег, и отдал их лейтенанту.

— Здесь написано все, что они могли вам сказать. Номер части. А части, наверное, нет. Эти немцы прохожие. Отступали они. Иначе не стали бы грабить булочную — хлеб не солдатский. И сыр не стали бы воровать — здесь где-то неподалеку сыроварня.

Лейтенант Крикунов взял документы и пошел по дороге к деревне, где стояла их часть, где сейчас было шумно: славяне, наверное, хлебнули как следует и теперь песни поют.

Разведчики молча шли за ним: они то и дело отряхивались, счищая с одежды то ли комья клубничных грядок, то ли еще что-то налипшее в эту ночь полнолуния. Васька вытащил из автомата затвор, тяжелый и маслянистый, сунул в карман боевую пружину, чтобы не потерять, и принялся на ходу протирать носовым платком и затвор и патронник, даже ствол губами продул, отчего на губах угнездился запах ружейного масла.

В городке на ратуше забили часы: все принялись считать, а когда насчитали одиннадцать, оживились — вся их военная экспедиция оказалась такой короткой и жалкой.