— Я так рада, что сегодня солнечно, — заметила Барбара, пристально изучая свое отражение в зеркале, — отличная погода для утренней церемонии.

Мысль об этой церемонии занимала Хорнблауэра с того момента, как он проснулся; нельзя сказать, чтобы она была ему неприятна, но все же он ощущал некоторый дискомфорт. Это будет первая веха на его новом жизненном пути, и Хорнблауэр чувствовал неестественную неуверенность к собственной реакции на предстоящие изменения. Барбара все еще изучала свое отражение в зеркале.

— Гряди, новый владетель Смолбриджа, — вдруг произнесла она и, улыбаясь, повернулась к мужу. Эта улыбка изменила не только выражение ее лица, но и само восприятие Хорнблауэром своей жены. На мгновение она перестала быть высокородной леди, дочерью графа, в чьих жилах текла самая аристократическая кровь Англии, чьи изысканные манеры и осанка порой приводили Хорнблауэра в отчаяние, порождая неуверенность и чувство собственной неполноценности. Вместо миледи вдруг появлялась женщина, которая бесстрашно стояла рядом с ним на перепаханной ядрами палубе «Лидии» в Тихом океане, женщина, которая таяла от любви в его объятиях, любящий друг и преданная любовница. Их сердца бились в одном ритме. Если бы Гебы не было в комнате, он бы обнял бы Барбару и расцеловал. Но их глаза встретились, и Барбара прочла все, что было в мыслях у ее мужа. Она улыбнулась ему еще раз; они жили в полном согласии, между ними не было тайн, и мир был ярок для этих двоих влюбленных. Барбара натянула пару белых шелковых чулок и скрепила их над коленями шелковыми пурпурными подвязками. Геба стояла наготове с платьем, и Барбара нырнула в него. Платье собиралось складками и вновь опадало, пока она прокладывала себе дорогу под тонкой тканью; наконец она вынырнула из пены кружев, ее волосы растрепались, а руки махали воздухе, ловя спадающие рукава. Никто не смог бы изображать из себя настоящую леди в подобных условиях — но именно в эти минуты Хорнблауэр чувствовал по отношению к Барбаре прилив особой нежности. Геба расправила платье на своей хозяйке и набросила ей на плечи пелеринку, готовясь к завершающей стадии укладки прически. После того, как последняя шпилька была заколота и последний локон был закреплен точно на отведенном ему месте, а Геба, сидя на полу и орудуя рожком для обуви, помогла Барбаре надеть туфли, хозяйка Смолбриджа смогла уделить внимание шляпке почтенных размеров, украшенной розами и лентами, которую она, наконец, утвердила на голове.

— Который час, дорогой? — спросила Барбара.

— Девять, — ответил Хорнблауэр, с трудом вытягивая часы из тесного кармана в передней части панталон.

— Прекрасно! — воскликнула Барбара, протягивая руку за парой длинных белых шелковых перчаток, которые попали к ней длинным путем из Парижа — безусловно, не без помощи контрабандистов:

— Эй, Геба! Мастер Ричард, должно быть, уже одет. Скажи няньке, чтобы она принесла его ко мне. Кстати, дорогой, я думаю, твоя лента и орден были бы весьма уместны во время сегодняшней утренней церемонии.

— Перед парадным входом в собственный дом? — попробовал было запротестовать Хорнблауэр.

— Боюсь, что да, — негромко, но твердо проговорила Барбара. Она покачала головой, увенчанной пирамидой из роз и на этот раз одарила мужа такой улыбкой, что все возражения, которые Хорнблауэр мог бы высказать по поводу звезды и ленты, мигом испарились.

В спальне Хорнблауэр достал из ящика платяного шкафа красную ленту и звезду Досточтимого ордена Бани, а Браун протянул ему замшевые перчатки, которые Хорнблауэр натянул, спускаясь по лестнице. Рябая горничная присела перед ним в реверансе; в холле стоял дворецкий Уиггинс, держа в руках высокую касторовую шляпу Хорнблауэра, а рядом с ним — лакей Джон в новой ливрее, которую Барбара лично выбрала для него. А вот и сама Барбара, сопровождаемая нянькой с маленьким Ричардом на руках; кудри Ричарда аккуратно причесаны и припомажены. Нянька усадила малыша, одернула на нем курточку и разгладила воротничок. Хорнблауэр взял сына за ручку, за вторую его взяла Барбара; Ричард еще не слишком твердо стоял на ножках и при случае предпочитал передвигаться на четвереньках, что не совсем соответствовало высокой торжественности предстоящего этим утром события. Уиггинс и Джон распахнули двери и Хорнблаур с Барбарой, держа за ручки маленького Ричарда, спустились к подножию лестницы к подъездной аллее; переступая порог Хорнблауэр, к счастью, вспомнил о шляпе и одел ее.

Похоже, все жители Смоллбриджа собрались, чтобы приветствовать их. По одну сторону аллеи стоял пастор, окруженный толпой детей; впереди стояли четверо фермеров-арендаторов в мешковато сидящих на них воскресных костюмах тонкого сукна, чуть поодаль — их работники в простых, но чистых блузах. Напротив — кучка женщин в фартуках и шляпках. Стоящий позади детей конюх — он же, по совместительству, грум, уткнул скрипку себе под подбородок и взял первую ноту; пастор взмахнул рукой и детский хор взорвался пронзительными, срывающимися на визг голосами:

Для Хорнблаура вся эта какофония была ужасна, тем не менее, он снял шляпу и стоял — спокойно и немного неловко; звуки ничего не значили для его абсолютно не музыкального слуха, он лишь различал некоторые слова. Наконец неровное пение хора оборвалось, и священник ступил шаг вперед.

— Ваша Светлость, — начал он, — Сэр Горацио Хорнблауэр. Добро пожаловать — от имени всей деревни, добро пожаловать, сэр Горацио во всей славе, добытой вами в борьбе против корсиканского тирана! Добро пожаловать, Ваша светлость, леди Хорнблауэр — супруга героя, сестра героя, который командует нашей доблестной армией в Испании, дочь благороднейшего дворянина страны! Добро пожаловать –

— Ма-аа! — неожиданно завопил маленький Ричард, — Па-па!

Но пастор, даже не вздрогнув от неожиданности, продолжал свою речь, повествуя в самых выспренных выражениях о той радости, которые испытывают все обитатели Смолбриджа, узнав, что местечко теперь принадлежит столь славному морскому офицеру. Хорнблауэр несколько отвлекся от этого классического образчика ораторского искусства — ему пришлось сосредоточиться на удерживании Ричарда от немедленной реализации вполне понятного желания — спуститься на четвереньках по лестнице и познакомиться с деревенскими мальчишками поближе. Решив, наконец, и эту проблему, Хорнблауэр окинул взглядом буйную зелень старого парка; с одной стороны вдалеке возвышались массивные очертания Даунса, с другой — над верхушками деревьев виднелась колокольня Смолбриджской церкви. Вплотную к церкви прилегал сад — сейчас, в полном цвету, он был особенно хорош. И парк, и сад и церковь — все это принадлежало ему; теперь он был сквайром — джентльменом-землевладельцем, собственником многих акров, которого почтительно приветствовали его арендаторы. За спиной — его собственный дом, полный слуг; на груди — широкая красная лента и блестящая звезда ордена, которым он награжден за доблесть, а в Лондоне, у Коттса и K°, хранится порядочная сумма в золотых гинеях — и все это также принадлежит ему. Вот она — высшая ступень человеческого счастья, исполнение всех, самых честолюбивых желаний. Слава, богатство, покой, любовь, ребенок — он обладает всем, чего только может пожелать сердце. Но увы — стоя на ступенях своего дома и слушая приветственную речь пастора, Хорнблауэр вдруг с удивлением обнаружил, что все еще не чувствует себя счастливым — и злился на себя за это. Он должен, должен был чувствовать себя счастливым; гордость и радость должны бы переполнять его, а вместо этого при мысли о будущем его переполняла тревога — тревога от того, что ему придется жить здесь, а перспектива провести блестящий сезон в Лондоне вызывала уже настоящее отвращение — даже если Барбара все время будет рядом с ним.

Эти беспорядочные мысли Хорнлауэра неожиданно были прерваны. Прозвучали слова, которые не должны были быть сказаны и, поскольку, говорил пока только приходской священник, то именно он их и произнес — пока сам владелец поместья стоял с отсутствующим видом, не замечая его вопиющей ошибки. Хорнблауэр украдкой бросил взгляд на Барбару; ее белые зубки на миг прикусили нижнюю губу — для того, кто хорошо ее знал, это послужило бы явным признаком раздражения. В любом случае, она пока демонстрировала стоическое спокойствие, присущее представителям высших классов Англии. Что же могло так расстроить ее? Хорнблауэр лихорадочно рылся в своей неповоротливой памяти, пытаясь припомнить все слова, которые произнес пастор и которые он выслушал, не вдаваясь в их смысл. Ну, да, так и есть! Этот тупой дурак говорил о Ричарде как об их совместном ребенке. Безусловно, Барбару вывело из себя упоминание о пасынке, как о ее собственном сыне и — удивительное дело — это чувство было тем более глубоким, чем больше она в действительности гордилась и восхищалась Ричардом. Но священника трудно осуждать за невольную ошибку; когда женатый пэр приезжает в свое поместье с шестнадцатимесячным ребенком, вполне логично предположить, что мать этого ребенка стоит рядом с ним. Пастор наконец закончил свою речь и наступила томительная пауза. Становилось абсолютно ясно, что кто-то должен был ему ответить и этим «кто-то» был именно Хорнблауэр.