За широкой котловиной, спуск в которую живо напомнил мне, хотя не в столь грандиозном виде, один из спусков в Валлезскую долину Верхней Роны, вдали поднимались высокие Убинские белки…

При спуске в долину с нами едва не случилась катастрофа: бойкая сибирская тройка, запряженная в наш грузный тарантас, понесла под гору на самом крутом месте спуска…

Лошади, уклонившись от дороги, мчались в направлении к крутому берегу. Остановить их не было возможности, но находчивый ямщик, собравшись с силой, повернул их круто в сторону, и они, запутавшись в кустарниках, упали, а экипаж, колеса которого были обмотаны высокими травами, остановился…»

После поездок по Горному Алтаю Семенов направился в Семипалатинск. Заранее предупрежденный о его приезде семипалатинский губернатор выслал навстречу адъютанта Демчинского.

Демчинский повез Петра Петровича к себе на квартиру. По дороге адъютант деликатно предупредил:

— Вас ожидает сюрприз…

Когда Петр Петрович вошел в кабинет, со стула поднялся и шагнул к нему худой, изможденный человек в солдатской шинели.

Семенов вскрикнул и кинулся в объятия Федора Михайловича Достоевского.

Это была радостная для обоих встреча. Достоевский рассказал Петру Петровичу обо всем, что пришлось перенести ему в омском остроге, о том, как живет сейчас в Семипалатинске штрафным солдатом линейного батальона. Теперешняя жизнь его несравненно легче и лучше.

— Меня уважают, со мною дружат и офицеры и администраторы. Спасибо Демчинскому, помог встретиться с вами, — сказал Достоевский.

Они проговорили до полуночи. На рассвете Петр Петрович уже приказал закладывать тарантас. Достоевский пошел к командиру линейного батальона за разрешением на отлучку. Ему хотелось проводить своего друга хотя бы на берег Иртыша.

В полдень 6 августа сытые гнедые лошади вынесли тарантас на песчаный берег.

Иртыш катил свои рыжие, просвеченные солнцем воды. Левый берег, такой же ровный и рыжий, как река, приподнимаясь в сизом мареве августовского зноя, уходил на восток.

За иртышской поймой, за одинокими тополями, на сером голом обрыве темнели минареты, деревянные домишки, лабазы, склады Семипалатинска. Захолустный городишко дремал, изнывая от песка, жары и пыли, и Семенов радовался, что покидает его. Он повернулся к Иртышу, стараясь разглядеть левый берег. Вот с того берега он начинает путешествие в свое еще неясное, но полное захватывающих неожиданностей будущее.

Семенов нетерпеливо шагал по берегу, оставляя на песке четкие, набухающие водой следы. Река с завидным постоянством закрывала ему путь на восток. И вот сейчас у Семипалатинска река снова текла у его ног — живая бесконечная дорога через бесконечные сибирские просторы.

Между тополями и тальниковыми зарослями появилась сутулая фигура. Достоевский шел навстречу Семенову. Обычно бледное, со страдальческими складками в уголках губ и карими печальными глазами, лицо Достоевского имело кирпичный лихорадочный оттенок. Ноздри вздернутого носа устало шевелились, сухие пальцы мелко дрожали.

Они смотрели друг на друга, ища сердечные слова для прошания, и, не находя их, беспомощно улыбались.

— Я тебе завидую, — тихо проговорил Достоевский. — Ты едешь, а мне по-прежнему корпеть в Семипалатинске. Завидую и радуюсь. — Глубоко вздохнув, он спрятал руки в карманы поношенных брюк.

— Потерпи еще немного, Федор Михайлович. Семипалатинский губернатор сказал мне, что со дня на день ожидает приказа о твоем освобождении, — ободряюще ответил Семенов. — Как я буду счастлив, когда ты станешь свободным! — воскликнул он, беря под локоть Достоевского.

— Барин, уже можно переправляться, — долетел до них зычный голос конвойного казака…

Паром с тарантасом, казаками, лошадьми стремительно отодвигался от берега. Семенов, перегнувшись через перила, размахивал шляпой, все кричал, все кричал Достоевскому, вместе с берегом отодвигавшемуся назад.

Паром со скрипом причалил к левому берегу. Казаки вывели лошадей, выкатили тарантас.

Семенов взбежал на обрывчик и увидел безграничную Киргизскую степь.

Дымчатый ковыль тек во все стороны, в небе, бесцветном от зноя, висели коршуны, на юго-востоке маячили какие-то фиолетовые тени. И нельзя было охватить взглядом ни ковыльных потоков, ни фиолетовых теней, ни бесцветного неба с неподвижными коршунами.

Почти на полторы тысячи верст от берегов Иртыша до Небесных гор раскинулась Киргизская степь, и Семенову предстояло пересечь ее в плетеном тарантасе, в сопровождении четырех сибирских казаков.

6 августа 1856 года началось путешествие, к которому Семенов так долго и страстно готовился. Покусывая черные острые усы, смотрел он на льющееся марево, запахи трав щекотали ему ноздри.

Возница снова запряг лошадей, умял в тарантасе сено, похлопал по нему мясистыми ладонями.

— Садись, ваше благородие, и тронемся. — Казак широко и небрежно перекрестился.

— А ну, с богом, звери косматые!

Семенова подбросило, лошадиный топот и звон бубенцов ударил в уши. Он прикрыл веки и сразу же погрузился в теплую розоватую полумглу, не воспринимая ничего, кроме движения. Рядом с тарантасом мелькали картузы с красными околышами, винтовки за широкими плечами, вскидывались лошадиные морды…

Сильный толчок заставил Петра Петровича открыть глаза. По-прежнему в знойном мареве струилась степь, но что-то уже стало меняться в ее однообразии. Волны ковыля расступились, обнажая голые, в узорчатых трещинах солончаки, далекие фиолетовые тени приобрели очертания невысокой горной гряды.

— Доскачем до энтих холмиков, а за ними пикет Аркат. Там и заночуем. Место для ночевки не знаю, как тебе, барин, а нам — ничего. Казак на брюхе спит, спиной укрывается.

Через несколько часов тарантас въезжал в просторную горную долину. Диабазовые скалы зеленовато мерцали в косых солнечных лучах. Седой беркут сидел одиноко на утесе. Круглые неподвижные глаза птицы не мигая смотрели на вечернее солнце. «Только одни орлы могут безнаказанно смотреть на солнце», — подумал Семенов.

Закат уже истлевал, когда Петр Петрович проехал долину. Дохнуло горьковатым запахом полыни, Киргизская степь опять гнала сизые травянистые волны к новым кряжам — Аркату и Буркату.

На Аркатском пикете остановились на ночевку. Петр Петрович пристроился спать в тарантасе, положив ноги на облучок. Не спалось. Он смотрел в черное, засеянное звездами небо. Звезды сияли ровно, сухо и казались очень мелкими. Из степной травы всходила такая же сухая луна. «Она казалась такой малой на горизонте, как бы была в зените, диск ее был резко очерчен, свет ее был ярок: все это обличало необыкновенную сухость воздуха; росы не было и следа».

В меловом сиянии луны лежала плоская степь, накрытая черным небом. Рядом белели безобразные глинобитные мазанки Аркатского пикета. Сопровождающие Семенова казаки спали на земле, положив в изголовья седла. Причмокивал и постанывал во сне возница.

Протяжный вой нарушил ночную тишину. Семенов выскочил из тарантаса, лошади шарахнулись в сторону. Волк завыл снова, еще отвратительнее, еще тоскливее.

Волчий вой не давал спать. Семенов присел на облучок тарантаса, прислушался к испуганному храпу лошадей. Снова оглядел темный степной простор, залитый лунным светом. Мысли его невольно сосредоточились на Киргизской степи. Он уже проехал по ней почти сто верст. Его представления о степях обогатились и расширились.

До сей поры он «привык разуметь под именем степи обширные безлесные равнины, покрытые черноземом и исключительно травянистой растительностью». Таковы донские и волжские степи. Черные земли, пересеченные глубокими оврагами, на дне которых растут деревья. Высокие, пышные, в человеческий рост, травы. Так называемые горы южнорусских пространств «имеют отрицательный рельеф, то есть состоят не из возвышений над уровнем степи, а наоборот — из углублений».

За Уралом он встретился с новым типом степи. Великая Сибирская равнина выглядит несколько иначе. Она перемежается колками — березовыми и осиновыми рощами. И колки эти растут не в ложбинах, а на степной поверхности. Величественные реки прорывают лишь неглубокие русла в Сибирской равнине. Почву ее нельзя отнести к черноземной.