А мы-то все без конца уговаривали Тусю лечь на исследование! И Любовь Эммануиловна20, и Ревекка Марковна, и Самуил Яковлевич, и я... Теперь надо хотеть одного: чтобы она скорее вернулась домой, где нет этих мучительных впечатлений... Но дома встанут опять те же нерешенные вопросы: дозировка еды и инсулина...

- Мы здесь словно не для лечения находимся, - сказала мне Туся, - а арестованы на две недели за хулиганство. Нет, со мною вежливы. Меня тут, как больные говорят, "уважают". Но вот с другими...

16.III.59

У Туси - рак. Рак желудка.

Она позвонила мне часов в 12 утра, рыдая в телефон. Нет, она не знает, что рак. Ей сказали - язва.

- Сегодня, по случаю дня моего рождения, мне врачи подарили язву, - начала она бодро и насмешливо. - Тороплюсь вам об этом сообщить, стою еще в шубе.

- Но понимаете, Лидочка, - рыдание, - я боюсь, они не говорят всей правды. Мне-то ведь не скажут: не полагается, - рыдание. - Как вы думаете, если Самуил Яковлевич позвонит рентгенологу, ему скажут все, как есть?

- Ну, конечно! - закричала я. - Конечно, скажут правду!

(А Самуил Яковлевич уже звонил рентгенологу, и тот ему уже сказал: рак, и я уже это знала.)

Вечером мы все собрались у Туси с подарками. Туся была оживленная, нарядная, и стол был накрыт не на кухне, а в большой комнате. От Тусиного смеха и оживления было как-то еще горше. Один раз, когда она вышла из комнаты, Самуил Яковлевич сказал:

- Точно солнце закатывается.

В конце ужина заговорили о язве, больнице, Кассирском21.

Туся сразу рассердилась и, став возле книжного шкафа, начала на нас просто кричать:

- Я не ребенок! Если это язва, то мне отлично известно, что язву не удаляют, а лечат! Я соберу консилиум, и пусть меня научат, как я должна лечиться! Ни в какую больницу я не лягу: в Боткинской меня отравили. Я послушалась вас всех, легла туда, и мне стало хуже.

22.III.59

Звонила Туся. Уговоры врачей, объяснявших ей, что язву необходимо оперировать, пока она не кровоточит, возымели свое действие.

- Я вижу, что мне все равно не дадут остаться дома, - сказала Тусенька спокойным голосом. - На днях я лягу.

29.III.59

Сегодня я ездила в железнодорожную больницу к Тусе. Она в отдельной палате. Кажется, что вся весна собралась в этой маленькой комнате: в чистом окне - яркое небо, на подоконнике, в вазах, живые цветы, на полу - солнце, а Туся такая веселая, розовая, сильная, молодая, что я уверена в ошибке врачей. Лежит она не в больничном, а во всем своем. Чувствует себя великолепно, много читает, хорошо ест, диабет настолько улучшился, что ее милая врачиха, слегка похожая на Зою, Дебора Абрамовна, в шутку называет ее "симулянткой".

В опухоль я больше не верю. Чепуха. Туся даже прибавляет в весе.

30.III.59

Сегодня с утра я в больнице. Оперировали Тусю.

Часа два я сидела внизу с Ревеккой Марковной. Потом кое-как прорвалась в кабинет Кассирского, где был и Самуил Яковлевич. Кассирский рассказывает, что Туся вела себя мужественно, весело, а организм ее тоже оказался на высоте:

"Сердце работало так, как будто ей ничего и не делали".

Мы с С.Я. без конца ходили по коридорам и врачебным кабинетам, С.Я. еле волочил ноги, опираясь на меня, но с врачами и сестрами говорил требовательно, настойчиво, энергично.

В палату к Тусе нас не пустили. Но пока С.Я. беседовал с дежурным врачом, я пробралась к дверям палаты и сквозь стекло увидела Тусю. Она еще не очнулась. Лицо белое. У ног стоит деревянное сооружение, в ногу воткнута игла. Возле, на стуле, сестра.

Лучше бы мне позволили посидеть, хоть первые часы.

Мы спустились вниз к Ревекке Марковне. Втроем ждали Андросова. Страшно хлопала дверь. Андросов похож на доброго людоеда: широкая улыбка и сплошные сильные зубы. На вопрос С.Я. об опухоли он ответил, сверкнув зубами:

- Матерый рачище!

Но клянется, что метастазов нет...

5.IV.59

Была у Туси в больнице. Когда вошла в палату, она спала (после морфия). Я села на стул и долго ее рассматривала. Как будто что-то новое в ней поселилось с тех пор как она в больничной рубахе, на плоской подушке - или это потому мне кажется, что я знаю, какая у нее болезнь? Лицо искажено опухолью заушной железы, лицо серое, я бы даже не сразу узнала Тусю, если бы уже не видела ее раньше на этой кровати. И только когда она открыла глаза - умные, проницательные - и полилась ее живая, обильная, сама себя перебивающая, насмешливая речь - я вполне узнала ее.

У Зои инфаркт, у Шуры криз и может быть инфаркт, у Туси - вот эта внезапно подкравшаяся смерть, от которой ее на время спасли. Внезапно? Нет, ведь человек не может перенести того, что выпадает ему на долю. Это только кажется, что он перенес. Если и перенес душевно, то физически - нет. И этой материализованной невозможности дают название: инфаркт, рак.

Разве может даже самый здоровый человек перенести то, что перенесла Туся?

Тюрьма

Блокада

Гибель Миши на войне

Гибель Юрия Николаевича22 на войне

Гибель Иосифа в лагере

14 лет жизни в шкафу, из которых 8 в этом же шкафу она день и ночь ухаживала за парализованной больной

Гибель Евгении Самойловны и Соломона Марковича.

Все эти гибели вместе и называются: "У Туси рак".

7.V.59

Туся рассказала мне о сиделке, молоденькой девушке, которая, желая сделать приятное пожилой больной и поговорить с ней о церковном - так поздравила ее с Пасхой:

- Христос - исус!

и сообщила:

- Я сегодня, когда шла в больницу, видела длинный-длинный Крестовый Поход!

5.ХII.59

Навещала Тусю. У нее желтуха. Она лежит, вставая только к столу. На одеяле, на подоконнике, на бюро - всюду зелененькие томики: Туся перечитывает Бунина, которого она любит, а я только "признаю". Пристроив книгу перед собой на подушке, она прочитала мне вслух маленький рассказ "Русак" - и по голосу, когда она читала, было слышно, как нравится ей каждое слово.

- Хорошо, - сказала я. - Только мне это почему-то не надо.

- А мне - та'к надо, та'к надо! - закричала Туся. - Какое удивительное в этом рассказе горячее чувство жизни, таинственности жизни, тайны пространства, дали, отрытого поля, тьмы... До жгучести, до счастья.

5.I.60

У Туси желтуха, у нее метастаз, рак печени.

И руки милые сгорят

Под лживый плач органа,

И будет глупый этот сад,

Как асфальтированный ад,

И тщетно буду прятать взгляд

От дыма над поляной.

Когда я одна или говорю с друзьями или с врачами, я понимаю, что казнь совершится, и приговор обжалованию не подлежит. Подходя к Тусиному подъезду, я вижу автобус, похоронный автобус, который скоро будет стоять здесь. Но сто'ит мне услышать Тусин голос по телефону или увидеть ее - я перестаю верить в приговор. Ее гибкий, полнозвучный голос и смех, умные, зоркие глаза, ее расспросы о близких, пересказы прочитанных книг - живое опровержение надвигающейся смерти.

Возле нее я успокаиваюсь.

Но стоит мне уйти - и я опять знаю, что руки сгорят.

18.II.60

Теперь уже верю и сидя возле. Другое лицо: маленькие глаза, большой рот. Другие руки: большие и худые. Ей все трудно: говорить, слушать, хотя она по-прежнему ласкова и расспрашивает меня обо мне и моих делах. Ей хочется одного - отвернуться к стене и спать. Я вижу от раза к разу, как она все дальше и дальше уходит от нас. Я под разными предлогами торчу в кухне или в большой комнате и возвращаюсь к ней только тогда, когда она звонит в колокольчик.

Иногда она жалуется:

- Ах, Лидочка, я никуда не гожусь. Завяжите меня узелком и выбросьте в окошко.

- Ах, милый друг, с каждым днем все меньше сил. Путают что-то врачи.

Недавно сказала:

- Мне и Шуре судьба всегда отрезает от одной краюшки. Мне - ей, мне ей... Надо мне выкарабкиваться, чтобы и она спаслась.

По телефону говорит с трудом. Объяснила мне, что голос упирается в то место живота, где у нее боль.