— Насколько мне известно, доктор Додд много работал в Лоу-Виллидж, и я подумал…

— Но мы никогда не болеем. Я хотела сказать, не болели.

— И ваш отец тоже?

— Папа в некоторых отношениях был очень странным человеком. Он считал визит к врачу признаком слабости, поэтому сам справлялся с недомоганиями, которые других уложили бы в постель.

— Вы на редкость неудачный клиент, Рима. Мне просто не с чего начать.

— Я очень сожалею…

— Полагаю, вы скажете мне, что у вашего отца не было ни единого врага во всем мире.

— Это в самом деле так.

— Но по крайней мере, один враг у него все-таки был, раз его убили!

— Нет… Папа очаровывал людей. Даже миссис Кули — директриса райтсвиллского колледжа — плакала в тот день, когда ей пришлось его уволить. Даже Крис Дорфман — полицейский, которого в прошлом году отдали под суд за то, что он в пьяной драке сломал нос одной из девушек Большой Тутси, — приводил папу домой, а не в участок. «То, что происходит с твоим отцом, просто стыд, — говорил мне Крис. — Он замечательный старикан». Никто не мог хотеть повредить папе из-за него самого.

— Что вы имеете в виду? — удивленно спросил Эллери.

— Иногда люди убивают божью коровку не потому, что она приносит вред, а из-за того, что она попалась под руку. Ничего личного — просто для удобства.

Эллери молча смотрел на нее.

— Если это все… — Рима поднялась с дивана, на сей раз медленно. — Значит, вы не возьметесь за это дело?

— Сколько у вас денег, Рима?

Краска залила ее щеки.

— Как глупо с моей стороны! Конечно, ваш гонорар… Мистер Квин, мне очень жаль, но я…

— Я ничего не говорил о гонораре. Я спросил, сколько у вас денег.

Девушка посмотрела на него. Потом так же внезапно, как и все, что она делала, открыла сумочку из искусственной кожи и протянула ему.

В сумочке были носовой платок, железнодорожный билет, коробочка вишневого драже и несколько монет — всего около пятидесяти центов.

— Это все, что у меня осталось после того, как я купила билет до Нью-Йорка и обратно и заплатила за проезд в автобусе от вокзала Гранд-Сентрал. Папа не брал денег, поступивших из Расина в последний раз, иначе я не смогла бы приехать.

— Скверно. — Эллери нахмурился.

— Скверно?

— Это нарушает мои планы.

— Планы? Я не…

— Я хотел, чтобы вы выглядели городской дамой, когда мы приедем в Райтсвилл.

— Вы поедете со мной! — Снова то же птичье щебетание.

— Что? О, разумеется, — отозвался Эллери. — Я хочу сказать: важно, чтобы вы выглядели современной и… хорошенькой, Рима. Понимаете, нью-йоркский шик…

— Вы хотите, чтобы я купила новую одежду?

Эллери слегка покраснел, когда девушка посмотрела на себя сверху вниз и снова подняла взгляд на него.

— Я знаю, что выгляжу ужасно, — беспомощно произнесла она, — но не могла надеть ничего другого. У меня нет гардероба.

— Печально, — промолвил Эллери, продолжая хмуриться. Затем его чело прояснилось. — Не вижу, почему мы должны подвергать мой план риску всего лишь из-за недостатка денег. Предположим, я одолжу вам пару сотен.

— Долларов?

— Разумеется.

— Но я никогда не смогу вернуть такую сумму! — воскликнула она дрожащим голосом.

— Еще как сможете. Вы же не собираетесь продолжать жить в этой наводненной комарами хижине, верно?

— А где же еще мне жить? — удивленно спросила девушка.

— Не знаю. Но вам придется найти какую-нибудь работу.

— Почему?

— Почему? Потому что… потому что вы будете должны мне двести долларов! — Эллери схватил Риму за руку, с удивлением обнаружив, что рука у нее сильная и гибкая, как крыло чайки. — Ну, хватит разговоров! Нужно купить вам костюм, блузки, шляпу, нижнее белье, чулки, туфли, сделать вам прическу, маникюр и педикюр…

Это было все, что ему удалось припомнить в этот момент.

Они пересекли еще пару рубежей, прежде чем закончился уик-энд. Первый был преодолен во время экскурсии по магазинам. Эллери повел Риму в универмаг Лашина на Пятой авеню, где можно купить все — от заколки до горностаевой пелерины — и где продавцы никогда и ничему не удивляются. Он нетерпеливо грыз ногти, бродя взад-вперед и спрашивая себя, какое волшебство совершается в комнате для переодевания. В половине пятого Эллери увидел результат и был потрясен. Затем последовал продолжительный эпизод с Франсуа в салоне на пятом этаже. Наконец Рима вышла в сопровождении возбужденного галльского джентльмена, который жаловался хнычущим голосом, что «конечно, невозможно позолотить лилию, месье, да и такой цвет лица улучшать незачем. Но волосы, месье, волосы и ноги!» Месье Эллери горячо возразил, что «волосы, месье, и ноги, месье, таковы, какими их создал Бог». На это Франсуа заметил, что «если так, месье, то почему, во имя всех святых, месье привел мадемуазель в его салон?» Рима села в своей новой одежде, поднесла наманикюренные пальцы к накрашенным ресницам и заплакала, рискуя смыть весь макияж и повергнув Франсуа и Эллери в мучительное молчание. Сердобольная продавщица отослала их обоих, и, когда Эллери через некоторое время увидел Риму, она являла собой холодное совершенство и спросила его, улыбаясь нью-йоркской улыбкой:

— Теперь я соответствую вашему плану, Пигмалион?[13]

В результате испытываемое Эллери чувство неловкости растопила теплая волна восхищения.

После этого он повел девушку обедать в самый чопорный ресторан, какой только смог припомнить.

Эллери больше не думал о Риме как о ребенке. Совсем наоборот. В ресторане он сердито уставился на сидевшего за соседним столиком типа, похожего на Вэна Джонсона.[14] Позднее, вернувшись на Восемьдесят седьмую улицу, Эллери подметил восторженный взгляд инспектора Квина, а когда старик, который был стопроцентным англичанином в том, что касалось неприкосновенности его комнаты, предложил Риме воспользоваться ночью его кроватью, Эллери заподозрил самое худшее. Он поспешно отвел Риму в женский отель на Шестидесятой улице, где пожелал ей доброй ночи под безразличным взглядом пожилой дежурной.

Эллери пришел домой в легкой испарине и обнаружил поджидающего его отца.

— Так скоро вернулся? — осведомился инспектор.

— В твоем вопросе содержится ответ, — холодно отозвался Эллери. — А ты ожидал чего-то другого?

— Странная девушка, — рассеянно произнес инспектор. — Говоришь, она из Райтсвилла?

— Да.

— И ты завтра едешь с ней туда?

— Да!

— Понятно, — сказал инспектор и пошел спать.

Всю ночь Эллери снилась Рима.

На следующий день, сидя в поезде, он попытался анализировать происходящее. Причина заключалась не в одежде, которая всего лишь подчеркнула то, кем Рима была в действительности. Но кем она была? Эллери задал себе этот вопрос, чувствуя, как пальцы девушки выскользнули из его руки. Он попробовал ответить на него методом исключения. Рима не была… Она не была очень многими, но, отбросив все это, Эллери оказался лицом к лицу с раздражающей тайной. В конце концов он решил, что секрет кроется в дихотомии:[15] женщина — ребенок. Рима не была ни женщиной, ни ребенком, но в то же время сочетала в себе обоих. Как ребенок, она доверчиво брала его за руку и, как женщина, внезапно убирала руку. Очевидно, в основе этого были невероятные простодушие и невинность. У нее был непосредственный опыт общения с миром природы и книг, но не с миром людей. Этого не предусмотрел Томас Харди Эндерсон. Такая девушка могла причинить немалый вред как другим, так и самой себе. Нельзя было предвидеть ни ее действий, ни реакций, она обитала там, где ценности не поддавались расшифровке. Нормальные контакты с родителями, друзьями, родственниками, посторонними, учителями, возлюбленными — с земной жизнью, ее ласками и тычками, которые готовят подростка к зрелости, — были ей недоступны в период формирования ее личности. В душе Римы зияли обширные пустоты, размеры которых не мог представить никто, а менее всех сама девушка. Нельзя было забывать о том, в каких условиях она росла.