- Прибавим шагу, а то потеряем своих из виду.

Какое-то время они брели молча. Никто не пытался завести разговор. Яннус зашагал быстрее, ноги его завихляли еще сильней. Маркус заметил это и подумал, что глупо было бы сейчас догонять друга, который явно не в ладах со своими ногами. Но Яннус никакого неудобства не испытывал, он шел как мог и уже давно свыкся со своими непослушными ходулями.

Впереди, за снежной пеленой, показались темные фигуры. Трое шли рядом - не иначе Хельмут, боцман и Альберт, предположил Маркус. Милиционер, тот не отстает от дровней, вообще он какой-то неясный - то человек самый настоящий, и тут же затрещит, как вспыхнувший можжевельник. Трудно понять его.

Маркус не ошибся, это были действительно боцман Адам, Хельмут и Альберт.

Они шли молча, боцман вообще был немногословен, но именно ему приходилось вести все самые важные разговоры. Так как он единственный, кто свободно владел русским, то ему и доводилось больше всех заниматься делами: искать ночлег, заботиться о еде, расспрашивать о дальнейшей дороге. И Яннус пытался говорить, но обычно заходил в тупик. Адам спрашивал то, что ему велели спрашивать, но дела вел на свой лад. Человек он был практичный, в этом смысле на него походил Хельмут, только он мог и пустое молоть. Боцман же лишних слов не употреблял. Без Адама они были бы как без рук, все это понимали, и авторитет боцмана рос буквально с каждым днем. Даже в глазах милиционера Сярга - человека упрямого и строптивого, который ничьего авторитета признавать не желал.

- Ну и сыплет, может все дороги завалить, - заметил Альберт Койт. Однокашники нарекли его Койдулой* - за любовь к поэзии и за попытки самому сочинять стихи. Из них всех он был, пожалуй, самым оторванным от реальности человеком, хотя, будучи сыном рано овдовевшей школьной уборщицы, вроде бы должен был с детских лет шагать с жизнью рука об руку.

* Койдула Лидия (Лидия Эмилис Флорентине Янзен, 1843-1886) выдающаяся поэтесса и драматург, классик эстонской литературы.

Однако Альберт настолько ушел в книги, что они словно отделили его от реальной действительности, - и чем старше он становился, тем больше ширился этот разрыв. Посылать его на фабрики с выступлениями было невозможно, хотя он и слыл самым образованным среди своих коллег. С трибуны Койт говорил витиевато, употребляя длинные замысловатые обороты; его не понимали, и он не находил общего языка с людьми. Зато всевозможные отчеты, итоги, планы и проекты решений составлял лучше других-. Поэтому в любом центральном ведомстве он был бы незаменим, ибо проекты отчетов и решений там альфа и омега, и еще потому, что Койт был поистине одержимый. Он помнил наизусть целые страницы из произведений Маркса и мог безошибочно цитировать по памяти "Краткий курс" '

- Если не завьюжит, тогда не беда, - сказал боцман Адам.

И опять зашагали молча.

Альберт Койт с удовольствием поговорил бы о чем-нибудь, но он знал боцмана: с тем особо не разговоришься. Хельмут тоже предпочитал сегодня молчать, по крайней мере так показалось Койту, и он решил не докучать своим спутникам. Подумал об Эдит, о ней и о Маркусе; почему-то он был даже доволен, что Эдит оставили в Ленинграде. Ее, конечно, пошлют в Эстонию, а этого бы Койту не хотелось. И все же он представил себе, что Эдит действует на родине, но не одна, а вместе с ним, Альбертом Койтом. И они вдвоем шагают по такому же сосновому лесу, и так же идет снег, и они радуются ему, потому что снег засыпает их следы. Койт улыбнулся этим наивным мыслям, приходившим порой ему в голову. Когда они стали особенно навязчивыми, он заставил себя вспомнить русские слова, которые сегодня заучил; ежедневно он заучивал по тридцать слов. Авиаразведка, антракт, безбоязненный, бить, взвинтить, дальнобойный, заводить, застлать, корж, кровоточить, крысоловка, лить, лифчик, лихва, лобковая кость, молодцеватый, повинность, покладистый, совестливость, совладелец, совокупность, соизмеримый, сократимый, сомкнутый, спайка, спаривать, спаянность, ссылка, щуплый, ярость - все тридцать слов и их значения были в памяти. Слова он выписывал в алфавитном порядке из маленького карманного словаря.

- Да положи ты свой мешок на дровни, чего напрасно утруждаешь себя, обратился к Хельмуту Койт. - Кобыла брыкаться не станет,

- Мерин, - заметил Хельмут.

- Что мерин? - не понял Альберт.

- В оглоблях не кобыла, а мерин. Тщедушный Койт залился краской, в темноте и при

снегопаде этого никто не увидел.

- Лошадь, она и есть лошадь. И твой рюкзак свободно уместился бы на дровнях.

- Лошадь не есть лошадь, - возразил Хельмут. - Мерин по своей природе вовсе не лошадь, мерин - создание рук человеческих. А что касается котомки, то мне с ней теплее. Во-первых, быстрей согреваешься, а во-вторых, не продувает. Тем более что я старый мукомол и с кулем свыкся - вроде бы даже приятнее, когда что-то есть на горбу.

Хельмут Валгепеа - фамилия, впрочем, подходила ему: густые, светлые, почти белесые вьющиеся волосы, - этакий истинно эстонский и арийский тип, как он сам говорил, - не очень-то и привирал. Хотя настоящим мукомолом он не был, все же мешков на отцовской водяной мельнице натаскался вдоволь. Еще больше надрывался с ними в городе, когда был учеником в пекарне, в его обязанности входило ворочать мешки с мукой. С этим он благодаря своему крепкому телосложению легко справлялся, в шестнадцать лет уже обрел мужицкую силу. Помогло, конечно, то, что таскать пяти-шести-пудовые мешки привык еще на отцовской мельнице. К мешкам привык, а вот с отцом не ужился. Не пожелал оставаться даровым работником ни у отца, ни у старшего брата, потому и подался в город. Хотя и там пришлось первые три года гнуть спину считай что задаром. По характеру Хельмут Валгепеа был прямой противоположностью Койту, ни книги, ни абстрактные размышления его не занимали. Хотя на работе и требовали, чтобы он основательно проштудировал "Краткий курс", дома он ни разу не взял книгу в руки, ему хватало того, что говорили на семинарах. Но и там он большей частью оставался во власти собственных мыслей, которые были связаны с реальными делами и проблемами. Однако стоило застопориться работе какого-нибудь производственного комитета или же рабочие вступали а конфликт с администрацией, Хельмут Валгепеа оказывался самым подходящим человеком, чтобы уладить дело. Он не поддавался широковещательным фразам, словно бы интуитивно чувствовал, имеет ли дело с откровенным человеком или притворщиком. С рабочими быстро находил контакт, крючкотворство администрации видел насквозь, комиссарам и директорам заговорить его было трудно. С 1933 года Хельмут был членом профсоюза, 20 июня принимал участие в собрании, состоявшемся в зале Рабочего спортклуба, а 21 июня шел вместе с демонстрантами. Даже Яннус завидовал его классовому сознанию и не мог понять, откуда оно. Обычно люди, пришедшие в город из деревни, приносили с собой и мелкособственнические настроения, мечтали о том, чтобы встать на ноги, отмахивались от организованного рабочего движения и верили только тому, что можно пощупать рукой и увидеть глазами. Кое-что из этого, может, и было присуще Хельмуту Валгепеа, иначе с чего бы он недооценивал теорию, но Валгепеа понимал также и то, что, надеясь лишь на себя, далеко не уедешь. Хотя Хельмут, применяя современную терминологию, был сыном кулака - Яннус твердо знал, что социальное происхождение само по себе еще не определяет мировоззрения человека. Но то, почему Валгепеа стал именно таким, какой он есть, объяснить до конца Яннус не мог.

Альберт Койт понимал, что Валгепеа напускает туману. Но ведь он упомянул о рюкзаке не подковырки ради, ему просто показалось, что Валгепеа зря себя утруждает, и дал совет от чистого сердца У всех у них вещи лежали на дровнях. Пожитки эти были невелики: по чемодану у Тихник и Дагмар, у Маркуса и у него по рюкзаку, у Яннуса - вещмешок и набитый портфель, у боцмана - все равно что ничего. Самый нагруженный был Сярг, который вернулся из Шлиссельбурга обладателем вместительного, из добротной кожи, чемодана. Так что теперь у него два чемодана и большущий, с кожаными краями и медными пряжками, рюкзак. В Ленинград же Сярг пришел без ничего, более того, в одной рубашке. Все уложили свои вещи на дровни, все, кроме Хельмута.