Капитан и прапорщик отерли лбы, понимающе переглянулись с подпоручиком, но тотчас домашнюю музыку заглушило новым, тревожащим сердце звуком. Он доносился с реки: со стороны Заволжья показались аэропланы противника.

Офицеры побросали лопаты, Зуров стал ловить в цейсовский бинокль неприятельские воздушные аппараты.

Они шли треугольником, хорошо держали строй и равнение, притом так уверенно, словно показывали, что они-то и есть полновластные хозяева неба со всеми его облаками, ошалелыми птицами и блеклой июльской голубизной.

Подойдя к правому берегу и городскому центру, аэропланы снизились. Раздался отчетливый свист и сильный взрыв. Второй! Третий - ближе! Вот и четвертый разрыв, совсем рядом. И снова воющий свист... Трое офицеров упали ничком на землю, под защиту каменной ограды и решетки над нею. И тут же убийственный грохот оглушил лежащих. Щебенка и пыль густо засыпали им спины.

...Зуров очнулся первым, прочистил уши, глаза, Из носа шла кровь. Он увидел рядом Стельцова и Владека, будто вжатых в землю и запорошенных известкой. Все вокруг было завалено каменным ломом. Решетка покосилась, но устояла - иначе всех троих задавило бы.

Капитан помог Стельцову сесть. Зашевелился и Владек. Потом они медленно поднялись на ноги. Держались за вывороченные прутья решетки, оглядывались. Самолеты ушли Стало потише. А что в доме?

На месте особняка дымилась яма. Над нею садилось облако пыли и дыма. Все вокруг засыпал мусор. Динамитная бомба с аэроплана угодила в подвал, где офицеры всего на несколько часов сложили боеприпасы и взрывчатку для группы прорыва.

...Глубокой ночью к сборному пункту на волжском берегу явились из особняка Зборовича вместо шести человек только трое. Они были контужены и плоховато держались на ногах.

Александр Петрович Перхуров, приняв от капитана Зурова рапорт о случившемся, снял фуражку... Потом вся "группа прорыва", прикрываясь сырою мглою, бесшумно погрузилась на маленький остроносый пароходик... Человек десять офицеров разделись до пояса и взялись с усердием за непривычное дело - шуровать топку!

Им повезло. На рассвете 17 июля Волгу затянуло таким туманом, что в пяти шагах было трудно разглядеть человека. Пламя пожаров и утренняя заря просвечивали будто сквозь грязно-розовую кисельную гущу. Туман пропах гарью, порохом и речной сыростью.

Пароходик не зажег сигнальных огней, не дал гудка. Он тихо отошел от самолетской пристани, оставаясь невидимым не только для красных стрелков, но и для собственных воителей. Лишь осторожное шлепанье плиц по воде различили красноармейцы, охранявшие отбитый у белых волжский мост. Кто-то оттуда окликнул судно.

Еще темнее сделалось над головами, и еще глуше зазвучали шлепающие удары по воде. Значит, под мостом... Пронеси, господи, мимо каменных опор!.. Кажется, сверху стреляли, но неуверенно и неприцельно, никого не задело. Теперь полный вперед!

Когда туман совсем рассеялся, толгские крестьянки пришли с вальками и корзинами белья на реку и увидели остроносый пароходик, засевший на левобережной отмели.

Сперва никто не отважился подойти, а когда в конце концов мальчишки полезли на борт, оказалось, что пароход совершенно пуст. На нем не встретилось ни одной живой души, хотя в топках еще дотлевал уголь, а в котлах постукивал и вздыхал остывающий пар.

3

В бывшей земской больнице села Солнцева имелась палата, официально именуемая "второй терапией". Няни и сиделки называли ее слабой, а больные сочувственно вздыхали, когда врач Сергей Васильевич Попов переводил туда пациента: "Теперя каюк! В потерпию сволокли!"

Кабинет врача находился рядом с "потерпией", и доктор чаще всего заглядывал именно в эту палату. Своих больных солнцевский доктор знал только по диагнозам и в лицо - на имена у него памяти не было. Не потрудился он даже упомнить имена-отчества обоих помещиков, построивших солнцевскую больницу, - богача Зурова и средней руки барина Букетова, чьи владения сходились недалеко от зуровского села Солнцева. Мужики побаивались и уважали доктора. Отличался он некоторой угрюмостью характера, люто ненавидел притворщиков, издевался над "нежностями", и лишь больные ребятишки и замученные крестьянским трудом солдатки-вдовы, которых чуть не силком приводили к сердитому доктору, знали, какой запас терпения и доброты был у "ругателя и резателя": так называл доктора Попова солнцевский священник, отец Федор.

Сразу после начала июльских событий больница стала наполняться беженцами. На вторую неделю белой власти прискакал нарочный с приказом очистить больницу от посторонних и приготовить все места под раненых перхуровцев. Зуров приложил личную записку врачу - наконец-то, мол, больница, созданная солнцевским владельцем, послужит истинным патриотам!

Попов еще перечитывал предписание, а перед окнами остановилась телега с раненым. Фельдшер пошел узнать, в каком состоянии вновь привезенный.

- Вертайсь, ребята! - сказал он угрюмо. - И класть некуда, и кормить нечем. Вертайсь!

Лошадью правил прусовский мужик Семен, за телегой шел подросток лет четырнадцати, а на задке сидела женщина в темном. Она старалась подправлять изголовье у больного. Возница запротестовал:

- Ты, мил человек, не того... Самого дохтура нам представь. Наш больной плох очень. Еле довезли. Беспременно положить надо.

- Сказано: нету местов! - повысил голос фельдшер, но уже сам Сергей Васильевич явился взглянуть, кого привезли. Доктор узнал ярославского бакенщика Семена, прусовского жителя, и велел открыть лицо больного. Вид больного поразил врача.

- Кто это? - спросил врач отрывисто. - Из какой тюрьмы? Сразу сказывайте: где подобрали?

Таиться было бесполезно. Семен-бакенщик рассказал правду: дескать, бежал заключенный с арестантской баржи, где людей морят голодом неделю. А этот еще и ранен в ногу и плечо.

- Как он, говоришь, назвал себя? Овчинников Александр? Член партии большевиков?

Макаркина мать испуганно вскрикнула:

- Да не думайте ничего такого, господин доктор! Мы с сыном давно знаем Александра Овчинникова, никогда за ним такого в Яшме не водилось...

Семен только руками развел:

- Да сам вроде бы сказывал, партейный он. Бумаг при нем никаких. Кличет в бреду Антонину-сестрицу, суженую свою, что ли. Благоволите уж определить куда ни то. Сделайте милость.

- Милость! Куда ни то! На читай, коли грамотен, что мне из города пишут. Полсотни белых офицеров сюда везут, в мою больницу.

- Вот эт-то да! - протянул бакенщик Семен в досаде. - Вез ли, значит, человека от тюрьмы и обратно привезли к тюрьме. Что ж, Макарий, - сказал он подростку, - коли так, давай заворачивать оглобли. Только не сдюжит он, не довезем и до Прусова. Прощевайте, господин дохтур!

- Стой! - рассердился и Попов. - Я тебе для чего бумагу показал? Чтобы ты уразумел, какая беда больным нашим грозит. И твоему партийному тоже. В лес придется больных перенести, в шалаши, что ли... А пока мигом его в приемный покой! Потом сразу во вторую терапию!

Больные в палатах сочувственно качали головами: плох человек, ежели его сразу в "потерпию"!

- А за офицерами, как в лес перейдем, пусть здесь кто угодно ухаживает! - сердито толковал доктор бакенщику и фельдшеру. - А впрочем, насмешливо повернулся он к матери Макария, - может, вы бы, сударыня, согласились?

- Нет, что вы, - лепетала бедная женщина, вовсе сбитая с толку. - У нас в Прусове попутчик остался, господин Коновальцев, нам с ним в Кинешму пора...

- А кто мне поможет больных накормить? - опять резко закричал доктор бакенщику. - Больных везете, а мне их шишками питать или древесиной?

- Пришлем тебе рыбки, Сергей Васильевич, за твою доброту. Ужо вон с Макаркой мешок доставлю. А иного чего - не могим. Да и с поста бакенщицкого надолго не уйдешь - того гляди, пароходы пойдут...

На двух парных подводах ехали лесным солнцевским проселком вооруженные люди. На них стволами назад стояло по пулемету "максим". Верстах в пяти от Солнцева подводы свернули с проселка на заброшенную, неторную тропу. Еще полверсты тянулись лесом, минуя буераки и болотные мочажины. Когда ехать стало нельзя, люди выпрягли лошадей и в пешем строю добрались до глухого лесного угла. Место называлось Баринов, или Волчий, овраг. Телеги и коней спрятали поблизости.