В РАЗВЕДКЕ

Партизанский отряд растворился; так бывает, когда ручей впадает в реку: не найти уже его особой воды, нет ее - вокруг река. Володю Кузнецова, которого мы звали Кузнечиком, отправили в тыл учиться, несмотря на его сопротивление. Ходжиакбар, с которым мы ходили на станцию, был тяжело ранен в том же бою, что и я. Известий от него не поступало. Быть может, он до сих пор лежал в госпитале. Убит Станислав Мешко. Остальные служили в разных частях. В нашем дивизионе, кроме капитана и меня, находился Виктор Скориков, сосед мой по землянке в отряде. Капитан сказал об этом в первый же день. Виктор был теперь командиром взвода управления, но мне до сих пор не удавалось его увидеть. И вот наконец я пробрался к нему в землянку...

- Виктор!

- Валя, ты?..

- Рад видеть тебя в добром здравии, товарищ лейтенант.

- Рассказывай! - Виктор угостил меня трофейным шоколадом, обругал почем зря немецкий эрзац-мед и сигареты, предложил бийскую махру и тут же попытался решить мою судьбу: - Тебя бы, Валя, отправить побыстрее в университет, не дожидаясь...

- Нет, - оборвал я его. - Войне скоро конец. Один американский журналист заявил по радио, что союзники победят Германию в сорок третьем.

- Если бы американцы так воевали, как говорят...

- Все равно скоро победа. Тогда я вернусь в университет.

- Ну дай-то бог.

В землянке было душно; кто-то читал, пожилой боец чистил оружие, рядом с ним молодой парень неумело брился немецкой бритвой.

- Переходи-ка в отделение разведки, к нам! - Скориков исподлобья смотрел на меня сквозь облачко дыма от самокрутки и ждал ответа.

Я замялся. Мне хотелось служить с ним бок о бок. Но мое ли это дело? Наконец я ответил:

- Поговорю с капитаном.

- Тебе Ивнев разрешит. - Скориков подчеркнул это "тебе", тем самым давая понять, что капитан мне благоволит и что решение это зависит, в общем, от меня самого.

...Выбрав нужную минуту, я поговорил с капитаном. Он усадил меня за стол, над которым горела лампа, сделанная из снарядной гильзы. Она освещала планшет, бумаги, схемы, назначение которых мне было непопятно. На белой тонкой бутылке с отбитым донцем, которая служила ламповым стеклом, заметна была копоть.

- Ну что ж, - сказал капитан, выслушав меня, - люди везде нужны. Но Поливанов считает, что из тебя вышел бы хороший наводчик. Говорит, что у тебя талант. Человек он опытный... Но раз ты так хочешь в разведку давай!

Ивнев встал, давая понять, что разговор окончен, протянул на прощание руку. Я почувствовал настоятельную потребность сказать что-то хорошее. Но не мог найти слова. Под накатом землянки Глеб Николаевич казался еще выше, в светлых глазах отражалось широкое лезвие огня от лампы, над переносицей собрались резкие складки. Когда я пожал его руку, складки эти стали еще глубже. Я повернулся и быстро вышел из землянки.

* * *

Даже у разведчиков Скорикова в свободные минуты я набрасывался на книгу, подаренную капитаном, разбирался в артиллерийской науке, узнавал, как действует накатник, тормоз отката, затвор, словно предчувствуя, что это может еще пригодиться, что не напрасны слова Поливанова.

Много дней и ночей предстояло мне провести у разведчиков, но первые дни были особенные. На второй же день Скориков в немногих словах рассказал о задании. И когда он рассказывал, я живо мог представить лицо капитана, выражение его серых с синевой глаз, складки над переносицей. И так я легче понимал командира разведчиков - словно за спиной его стоял Глеб Николаевич и продолжал со мной беседу. Час назад он вернулся от командира полка, вернулся, обеспокоенный тем, что у немцев появились на нашем участке фронта тяжелые минометы. Их засекла наша авиация. Но в штабе дивизии считают, что противник хочет провести нас, создав ложные позиции. Наше наступление начнется через два дня. Командир дивизии принимает решение мне кажется, что Виктор сообщает это голосом капитана, - послать за линию фронта группу артиллерийских разведчиков. Невидимая цепочка военной логики тянется именно к нам, именно Глебу Николаевичу говорит комполка:

- Знаю, у тебя толковые ребята...

И вот уже капитан рукой Скорикова обводит на карте квадрат, в котором расположилась предполагаемая батарея немецких тяжелых минометов, и я живо представляю себе, как мы идем до ночному лесу к этому квадрату. Наверное, это похоже на партизанские наши дороги, километры которых мы не считали, не мерили, но которые оставили в нас навсегда чувство тревожной зоркости. С нами будет рация.

...Вот он, долгий летний вечер с зеленоватым послезакатным светом, первой россыпью звезд, лесными запахами, с его таинственным и тревожным молчанием, которое заставляет нас прислушиваться к каждому шороху, всматриваться в каждый куст, в каждую колдобину, в каждую тень.

Стемнело так, что я не различал лиц шедших со мной. Мы благополучно миновали нейтралку. Было нас четверо. Вот и квадрат, где должна была располагаться батарея тяжелых минометов и который казался таким маленьким на карте.

Перед нами было чистое поле, за полем - лес, ничем не примечательный, и мы решили ждать. Заговорит же, наверное, немецкая батарея. Должна заговорить, не провалилась же она сквозь землю. Мы лежали в высокой траве и посматривали на часы. Рядом со мной - Скориков, дальше - Устюжанин и Воронько. Тишина. Над самыми нашими головами прошелестели крыльями три утки.

- Хорошо замаскировались, - заметил вполголоса Воронько. - Даже утки за своих принимают.

- К отлету готовятся небось, - сказал я. - Сезон скоро охотничий, бывало, в это время дичь в стаи сбивалась.

- После войны все по-другому будет, - возразил Устюжанин. - Утки будут прямо на мушку садиться.

- Тише! - осадил Скориков.

- Чего тише-то? Все равно тут мы одни - и никаких минометных батарей, - услышал я досадливый шепот Устюжанина.

- А пусть бы она провалилась, - хохотнул про себя Воронько, - кто ж против этого?

- Там дом, у самого леса... - сказал я.

- В лесу-то она не может стоять, братцы, - сказал убежденно Устюжанин.

- Черт ее знает... А может быть, и может, на поляне, - возразил Скориков. - Вот возьмет и встанет. Но самое ей место на опушке. - Он зябко передернул плечами, повернул ко мне загорелое лицо, и я понял, что он рад был бы моему совету, но я в смущении отвел глаза: не знал, не мог сказать нужных слов.

- Уж не напугали ли мы ее, братцы?

- Она, Воронько, твою самокруточку за гвардейский миномет посчитала.

- Зубоскаль, зубоскаль, на том свете нам это зачтется, - отвечал Устюжанину Воронько. - К дому бы пробраться...

- Я пойду, - сказал я.

- Но только со мной вместе, - добавил Скориков. - Устюжанин, Воронько остаются здесь. Старший - Устюжанин.

Мы поползли и через несколько минут были у изгороди палисадника. Это был просторный рубленый дом с двумя сухими светлыми комнатами. Его охраняли высокие сосны вперемежку с елями.

- Вот это хоромина! - прошептал я. - Тут можно целую роту разместить.

От леса тянулась к дому широкая полоса кустарника с тропинкой посередине.

- Давай проверим, куда тропа ведет, - приглушенно сказал Скориков.

По кустам рядом с тропинкой мы добрались до самого леса, потом вернулись. Обошли дом кругом. Ничего особенного. Раздолье, свежая трава почти до пояса, желтые цветы, и на них гудят коричневые шмели... Серые кузнечики стрекочут на самом крыльце.

- Ладно, - сказал Скориков, - давай-ка на чердак! С чердака виднее!

Мы поднялись по деревянной лестнице, которая лежала на вытоптанной траве под самым лазом и которую приставили к стене. Лейтенант - впереди, я - за ним.

С чердака внимательно осмотрелись. Скориков обнаружил просеку, идущую в глубине леса.

- Вот, Валя, по ней и пойдем, когда стемнеет!

Я отошел от лаза, вглядываясь в полусумрак, окаймленный стропилами и конусом крыши. И вдруг замер: под крайними, удаленными от нас стропилами, на тяжелой деревянной поперечине лежал человек... девушка. Как будто открылся совсем иной, фантастический мир, и сердце не принимало его, а разум говорил: он, этот мир, существует, это не миф, не сказка, вот он, смотри внимательнее... Девушка была похожа на Наденьку. На лице и обнаженном теле ее не было крови, лицо было спокойно... так казалось. Глаза закрыты, на груди - следы ожогов, пальцы левой руки сломаны. На вид ей было лет семнадцать.