- Что же ты хочешь от меня, Нармурад?

- Чтобы ты помог добыть хлеб для себя и других.

- Мне нужно подумать, Нармурад, хорошенько подумать, ведь у меня жена и дети. Слышал я, что никто не отдает ключей от амбара просто так, задаром. Что я должен отдать за эти ключи, вот в чем вопрос. Дай подумать...

- Воды будет поровну у всех. - Это слова отца...

Ходжиакбар помнит, как по улице несли на носилках раненого человека. Отец шел за носилками, а потом вернулся хмурый, неразговорчивый. Прошло несколько дней, и нагрянули басмачи. Они увели отца. Навсегда.

После рассказов Ходжиакбара я вижу иногда, как точно через матовое стекло проступает улица восточного города. По улице идет юноша, наверное, Ходжиакбар. Появляются тени под чинарами, глинобитные дома, прохожие; белый как лунь старик отдыхает прямо на земле, под стеной. Розоватые стены медресе, коричневый портал и минареты, освещенные косыми лучами солнца, цветные пятна тюбетеек и женской одежды... Возникает неведомое пространство, бежит время, и после каждого слова Ходжиакбара прибавляется еще один оттенок. Но я рисую эту картину в своем воображении в той манере, которой я лучше всего владею: краски выходят мягкими, объемными, вполне передающими пространство, контрасты между светом и тенью исчезают, солнечный свет я вижу то белесым, то желтым, то оранжевым, и я пытаюсь уловить все цвета солнечных лучей - ярких и рассеянных, мягких и резких.

Мне становится тепло от слов Ходжиакбара: столько солнца! Я говорю ему об этом. Он молчит, и я вижу: он задумался.

- О чем задумался, Ходжиакбар?

- Об этом не расскажешь...

- Понятно, Ходжиакбар.

- О, ты не видел восточной ярмарки!

- Ну, расскажи!

- Не могу. Снова вспомню про Айшагуль.

- Кто она?

- Я встретил ее на ярмарке. Только раз.

- Вернешься, найдешь ее.

- О нет, не найду.

- Айшагуль... красивое имя... Ты потом ушел в экспедицию?

- Год я был в экспедиции, потом война...

- Что вы искали?

- Старые города. Остатки древних камней. Следы людей...

Скориков шел рядом своим быстрым, накатистым шагом, на тощем плече его дулами вниз болтались два немецких автомата. Он подмигнул мне: "Один твой!"

Возле нас, не таясь, во весь голос, партизаны рассказывали о пережитом в бою.

Увидел я и тех, кто успел уже проститься однажды с жизнью. И когда сегодня утром они услышали выстрелы, то не поверили...

- Уж мы думали, все, конец, - в который раз повторяла женщина в платке, когда кто-нибудь из наших оказывался рядом. - Умирать приготовились, а тут вы... - И она останавливалась, и оглядывалась, словно действительно не могла поверить случившемуся, но движение колонны возвращало ей уверенность в том, что это не сон.

Мы шли, спрямляя путь, минуя перекрестки и околицы, входили в лес и снова выходили на простор, стараясь быстрее уйти с открытого места. Темнело. У лагеря нас встречал партизанский патруль, девушка и парень. Девушка рванулась к нам навстречу, и я услышал ее голос:

- Вера, ты! А я-то сегодня тебя весь день вспоминала!

Притихшая, серьезная Вера только смотрела во все глаза на свою подругу партизанку и не могла сказать ни слова. Они обнялись и стояли в стороне от людей и двигавшихся повозок, а потом, словно опомнившись, девушки побежали, догнали голову колонны и стали наперебой кому-то рассказывать о встрече.

Небо было уже темным, прозрачным, а партизанская колонна похожа была на течение реки, освободившейся невзначай ото льда среди снеговой стужи.

Скоро мы оказались в низине. И снова - подъем, последний... Пологий северный склон холма. Еловые лапы и подлесок сузили пространство. Каурый конек, тянувший первую подводу, поднял голову.

МОСТ

На пороге землянки стоял мальчишка с бескровными губами, белесыми бровями, сероглазый, ростом с нашего Кузнечика, и за его спиной в вечернем воздухе, пронизанном свечением снега, угадывалась долговязая фигура Скорикова.

- Лёня, Лёнчик! - назвал его имя Виктор, протиснувшись боком в землянку вместе с мальчуганом, затем пошарил под охапкой соломы в углу землянки, извлек из нехитрого тайника топор и позвал Кузнечика:

- Пойдем!

Они вышли. Пока Лёнчик рассказывал о себе, в партизанском сарае, видимо, шла работа: Виктор и Кузнечик вернулись с широкой лавкой. Скориков точно пригнал доски, снял остро отточенным тесаком углы и сделал зарубки: на память о дне и месяце.

- Ну а год и так не забудем, - сказал он, обращаясь к Лёнчику. Теперь ты прописан у нас по всем правилам.

Ленчика взяли у железнодорожного моста.

При себе у него была самодельная мина. Замысел был прост: когда подойдет поезд с немецкой техникой - дернуть за веревку, прилаженную к взрывателю мины.

Но как удалось пробраться к хорошо охраняемому мосту?.. Лёнчик взял с собой из дому вместо маскировочного халата наволочку и каждый раз, когда прожектор шарил лучом поблизости, застывал на месте, прикрывшись ею.

- Я подошел уже и начал закладывать мину, - рассказывал он. - Руками разгреб щебенку, и они меня заметили. Не расстреляли, потому что хотели выпытать о партизанах. Мне не о ком было рассказывать. Они бы отправили меня дальше, я думаю, в штаб.

- Расскажи, как ты сделал мину? - спросил Ходжиакбар.

- Я искал неразорвавшиеся бомбы. В сарае выплавлял из них... этот... тол, взрывчатку. Только маму очень боялся, зарывал каждый раз бомбы и тол в землю там же, в сарае. Заложил взрывчатку в деревянный ящик, получилась мина, едва донес. Тяжелая получилась.

- Кто научил тебя этому?

- Это проще простого... В сентябре в газете писали про белорусских партизан. Они такие же мины ставят.

- Интересно, - негромко сказал капитан. - Спасибо за мысль. Ну-ка расскажи про этот мост поподробнее... Что это у тебя пальцы, брат, опухшие? И синие совсем...

- Допрашивали меня они. Вчера. Иголки под ногти вгоняли. Обещали повторить, да не успели.

- Вот оно что!.. - Капитан замолчал, забыв о своем вопросе относительно моста; он лежал на деревянном топчане, скрестив руки на груди, и глаза его были теперь прикрыты. Тусклый чадный свет коптилки косо падал на серый земляной пол, на бревна наката, на сложенные на коленях руки Лёнчика. Лицо капитана Ивнева казалось восковой маской.

* * *

После боя в Михайловке в командирской землянке появился радиоприемник. Капитан рассказывал: немцы отбиты от Москвы. Глаза его подобрели, он улыбался, когда передавал нам содержание сообщения Совинформбюро. Вообще с этого времени капитан изменился (да и не только он). Стал проще, доступнее, понятнее... Спрашивал нас, как мы видели и понимали тот бой в Михайловке и что казалось нам самым важным.

Ходжиакбар подумал и ответил, что ему запомнились первые выстрелы и появление немцев на околице и еще то, что храбрость приходит в бою.

- А я думаю, что мы правильно разделились на группы, - немногословно отметил Скориков.

- Согласен, что храбрость приходит в бою, - сказал я.

- В каждом бою, ребята, есть главная минута, когда никто еще не знает исхода и можно все изменить, - начал капитан, и взгляд его был тверд и весел. - Вот тогда надо не жалеть ни сил, ни жизни. Просто. Много раз об этом, кажется, говорили, а понятно не до конца. Нужно увидеть именно эту минуту, почувствовать ее, отыскать ее в горячем этом вихре событий, понимаете? Вот мы атаковали с вами школу. Допустим, промедлили бы. Немцы поняли бы, что силы наши на исходе, что они смогут удержать деревню, и тогда... Тогда они не отдали бы заложников. Они не отступили бы, не сбежали; не замедлило бы подойти к ним и подкрепление. Те люди погибли бы. И мы, отстреливаясь, отходили бы в чистое поле. А если бы мы подошли к школе слишком рано, тогда пришлось бы еще труднее: туда стянулись бы сразу большие силы, и мы тоже ничего бы не смогли сделать, ясно? В этом равном бою была только одна минута, когда нам нужно было атаковать. Одна-единственная, запомните это на будущее. Слушайте музыку боя, его дыхание - и не ошибайтесь.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: