И все-таки, наверное, он ближе всех подошел к заветной черте, потому что, увидев картины и услышав от прилетевшего ненадолго на Землю Вебера об идее художников, сказал: «Покажите им Чюрлениса». Потому что почувствовал идущую где-то в глубине ниточку, связывающую творения безымянных мастеров далекой планеты и застенчивого литовца. Потому что именно после демонстрации работ Чюрлениса эглеанцы проявили, наконец, настоящий интерес к землянам, а до этого была, скорее, заботливая и вежливая снисходительность…

Теперь эглеанцы хотели все больше знать о Земле, о людях, их истории, жизни, искусстве… Рафаэлянц, на которого работали все музеи, архивы, библиотеки и галереи, не успевал монтировать материал. Стихийно формировались общие понятия, и Лепешев хорошо запомнил то изумление и даже растерянность эглеанцев, когда с помощью простейших символов им разъяснили понятие языка и его роль в мышлении землян. Но еще большее впечатление на них произвела музыка…

А на нас?

Пожалуй, две вещи. Во-первых, изобразительное искусство в самом широком понимании этого слова. Сюда же, пожалуй, можно приплюсовать эглеанскую эстетику, хотя это вопрос темный. Но восприняли мы много, и даже чересчур, и все как-то по вершкам: модельеры, конечно, вопят от восторга, три года уже, как вопят; архитекторы и дизайнеры, те поспокойнее, те просто впали в энтузиазм и работают днем и ночью – и неплохо, говорят, получается; ну, художников и скульпторов стало раз в десять больше, и все творят в эглеанском стиле, и все норовят представить свои эпохалки на суд самих эглеанцев хорошо хоть, что Раф проявил себя таким беспощадным цензором… Это, во-первых.

А, во-вторых, и, конечно, в главных – это отношение эглеанцев с собственной планетой. Мы на Земле до сих пор не сумели достичь желанного равновесия между первой и второй природой и с точки зрения наших соседей по планете остались видом, неожиданно и катастрофически размножившимся и расширившим рамки своей экологической ниши – за счет всех прочих. Эглеанцы таких проблем не знали, а если и знали когда-то, то вполне успели забыть – благо, срок существования их цивилизации приближается к ста тысячам земных лет. В космос эглеанцы не выходили и не стремились, и в связи с этим многие ксенологи считали их путь тупиковым, и Лепешев, всегда испытывавший гордость за космические успехи человечества, готов был с ними согласиться, если бы все, что он видел, не было бы так непохоже на тупик. До чего стойкая штука – антропоцентрические стереотипы… Пожалуй, все-таки придется вернуть к жизни старую, подробно разработанную, но отринутую за неподтвержденностью концепцию интравиртного развития цивилизаций – такого развития, при котором вектор прогресса направлен только внутрь, на самоусовершенствование. Но если это так – если это действительно так, – то просто невозможно представить себе, что может дать полноценный контакт с такой цивилизацией…

Взять, к примеру, уже упомянутое равновесие.

И правда, все, что видели люди, имело характер идиллии с отчетливым привкусом мистики. Промышленности – в известном землянам смысле – на планете не было никакой, а все необходимое в обиходе извлекалось из бесчисленных круглых крохотных озер, наполненных будто бы молоком. Небольшие забавные домики, в которых жило большинство эглеанцев, в полном смысле слова вырастали из земли. На большие расстояния эглеанцы перемещались в прозрачных и явно безмоторных капсулах, бешено носившихся над самой землей, а на небольшие просто летели без всяких технических приспособлений, и Вебер вполне серьезно утверждал, что их переносит ветер. И так далее.

С другой стороны, до сих пор не удалось уяснить, чем же, собственно, занимаются массы эглеанцев. Готовые понятия «работают», «отдыхают», «развлекаются», «отправляют обряды» здесь не годились. То есть, возможно, все это и было, но отличить одно от другого…

Жанровая сцена: четверо эглеанцев, двое мужчин и две женщины, садятся вокруг низкого круглого стола, кладут на него руки и замирают. Через минуту стол становится зеркальным, потом в центре его появляется вздутие, вырастает до размера человеческой головы, отрывается от стола и повисает в воздухе, наподобие мыльного пузыря, и при этом, оставаясь зеркальным, меняет цвет: от вишневого до ярко-синего и обратно. Когда таких пузырей становится много, люди встают и уходят, каждый в отдельную дверь. Что это: производственный процесс, игра, род искусства или сексуальный акт, как всерьез доказывал Лепешеву один его знакомый. Так или иначе, но сюжет этот эглеанцы повторяли в своих передачах довольно часто. Конечно, это частность, но ведь на таком примерно уровне и остальные наши знания о них. Это уже не говоря о лесах, вырастающих за одну ночь, о циклонах, движущихся с точностью часового механизма, о световых феериях, охватывающих иногда полпланеты, о странных циклопических сооружениях, мгновенно возникающих и так же мгновенно исчезающих… И об инциденте.

Так что за три года наблюдений и двустороннего радиоконтакта ясности не прибавилось и даже убавилось – если это вообще возможно. Ясно только одно: культура и цивилизация Эгле развивались из других семян, по иным законам и принципам и шла другими путями и к другим целям по сравнению с культурой и цивилизацией Земли и прочих известных населенных планет. Никто не мог с уверенностью сказать, какой у эглеанцев социальный строй и есть ли он вообще, какие перспективы развития и возможно ли в принципе конструктивное сотрудничество с ними – а если возможно, то что мы можем им дать.

К началу четвертого года радиоконтакта, когда, с одной стороны, казалось, что основные, принципиальные трудности взаимопонимания вот-вот будут преодолены, а с другой – заметно ослаб поток свежей информации и потребовался поиск новых общих тем. Академия приняла решение о территориальном контакте.

Тридцатого декабря двести сорок девятого года посадочный модуль «Антареса», имея на борту ксенологов Григория Рафаэлянца и Веронику Гордиенко и пилота Юрия Стасова, совершил посадку в заранее согласованном с эглеанцами месте. На высоте десяти километров модуль подвергся нападению огромного количества птиц, проводивших его до самой поверхности. Люди могли выйти из корабля только через час после посадки, когда достаточно остынет обшивка. Но они не успели этого сделать: на сорок второй минуте страшной силы подземный толчок опрокинул модуль, а через десять минут сгустившиеся тучи полностью закрыли видимость. Около часа удавалось поддерживать неустойчивую радиосвязь – были очень сильные помехи – и Стасов сообщил, что снаружи бушует гроза и в корабль постоянно бьют молнии. Затем связь прервалась. Гроза продолжалась больше суток. На вызов Вебера не отвечали ни земляне, ни эглеанцы. Потом тучи рассеялись, и удалось увидеть то, что осталось от корабля.

Эглеанцы молчали четыре дня. Потом они дали картину погибшего модуля, а следом – долгое-долгое, бесконечно долгое изображение стоящей на коленях женщины в синей одежде и в синей повязке на глазах…

Дверь приоткрылась, и Вебер, чуть-чуть просунувшись в щель, спросил шепотом…

– Ты спишь?

– Заходи, – сказал Лепешев.

Вебер ощупью нашел второе кресло и сел.

– Знаешь, Эрни, – сказал Лепешев, – мне кажется, ты задал единственно возможный вопрос, на который можно ответить только отрицательно.

– «Правдиво ответить», хотел ты сказать, – поправил Вебер.

– Пожалуй, да, – сказал Лепешев. – Существенная разница.

– А если я тебе снюсь? – спросил Вебер.

Лепешев подумал, как надо ответить, если Вебер ему действительно снится, и ничего не придумал.

– Не знаю, – сказал он. – А ты-то чего не спишь?

– Не хочу, – сказал Вебер. – То есть хочу, но не могу. Мысли всякие посещают. О бренности бытия.

– Слушай, Эрни… – начал Лепешев. Мысль посетила и его. – Тебе не кажется, что эглеанцы не способны лгать?

– То есть? – насторожился Вебер.

– То есть принципиально не способны. С их телепатией.

Вебер подумал.

– Пожалуй, да, – сказал он. – Да, конечно. Естественно… А как же тогда вся эта ерунда?