Этого я все-таки не ожидал. Было больно, но не очень, и тем поразительнее оказался вид глянцевой синевато-малиновой кожи с вдавленным в нее рисунком грубых обмоток и верхней части ботинка. На ощупь кожа была горячая и липкая. Повторяю: боль была вполне терпимой, но от одного только прикосновения к опухоли меня начинало мутить. И, чтобы отвлечься, я стал смотреть по сторонам. Лиловые лбы выпирали из склона напротив, и в тенистых ложбинах еще лежал снег. Елки казались игрушечными. Вершины, плоские, срезанные доисторическим морем, устилали заросли карликовой березы и багульника. Левее и ниже, видимое едва только на треть, чернело озеро в полукружии обледенелых базальтовых скал; сверху падала тонкая замедленная струя – там было второе озеро, верхнее, вровень со мной, а потому недоступное взгляду; а за ним было третье, у самой пяты ледника. Ледника Черышева. Названного так в честь Леонида Черышева, моего пра-пра-пра-прадеда. Пра-пра-пра-пра-прадеда Дашки.

Но он-то дошел до него. И не в мае – а в марте. Когда здесь еще снег и ночью минус двадцать с ветром. И вместо палатки у него был лишь кусок брезента– Я же – совершенно точно – не дойду.

Ну, не повезло– Бывает.

Здесь, на плоском широком гребне, царила карликовая береза – пока без листвы. И несколько завязанных узлами горных сосен. Японцы любят выращивать такие в горшках. Они называют их – бонсай-. Одно деревце живет у меня дома.

Деревцу больше лет, чем мне. Его привез отец моего друга Канэко. Я видел мало отцов, которые настолько не походили бы на детей. Отец был на голову выше сына и раза в два тяжелее. Лицо у него было совершенно неподвижное.

Очень твердое лицо. Он ездил по всей Земле и развозил его друзьям такие деревья.

Я не догадался сам, а потом кто-то из ребят сказал мне, что отец прилетел на Радугу сразу же после катастрофы, с первой волной спасателей, нашел остатки глайдера, в котором, наверное, сгорел его сын, и собрал то, что могло быть пеплом. И подмешал этот пепел в почву, к корням маленьких деревьев. Вполне возможно – какая-то частичка Канэко живет сейчас в моем доме в виде деревца, которое старше нас обоих Почему бы нет? В этих древних верованиях – своя немалая прелесть.

Послышался шорох осыпающейся каменной мелочи, и внизу показалась задранное Дашкино личико. Оно совсем осунулось и почти исчезло, остались веснушки, глаза и зубы.

– А ручей рядом! – крикнула Дашка. – Там только трудно дотягиваться, потому что камни! Поэтому я долго! А еще там лопух растет! Он опухоль снимает!

– Это замечательно, – сказал я. – У меня будет компания. А то обидно быть единственным лопухом в округе. Спасибо, дщерь.

– Как ты меня обозвал?! – обиделась она полушутливо. Она обижается полушутливо всегда: и когда шутит на полторы тысячи оборотов, и когда сердится по-настоящему.

– Дщерю, – сказал я. – Что по старорусски значит – дочь-. В конце концов, не на машине ли времени мы странствуем? А значит, надо соблюдать условности.

Но если тебе это обидно – Дщерь, – сказала она. – Дверь и щепа. Дверь в щепки. Или: дверь и щель.

Склонность к незаметному исчезновению.

– Это точно, – сказал я. – Они такие. Только отвернись, а их уж нет Я распаковал аптечку. Вот: настоящие хлопковые бинты, обваленные в настоящем гипсе. Надо сложить из них что-то вроде полотенца, потом смочить водой и примотать к ноге. И – довольно долго сидеть, пока все это просохнет.

Короче, о теплой ночевке сегодня придется забыть.

Я с тенью сожаления посмотрел на Дашку, потом – на браслет. Достаточно лишь активировать его И через пятнадцать минут здесь будет кремового цвета коптер с вежливыми киберами или даже вполне живым врачом-стажером, дежурящим на горноспасательной базе. Но тогда цель наша с Дашкой останется не достигнутой – а скорее всего, и вообще недостижимой Это не перелом, сказал я себе твердо. Это никак не может быть переломом.

Потянул связки – и все.

Сделаем лишнюю дневку. А потом – доковыляем потихоньку.

И следующие полчаса, пока я складывал, смачивал, обкладывал, накручивал и оглаживал, я повторял себе строго: не перелом. Не перелом.

Дашка смотрела на меня и страдала. Но молодчина – страдала она молча.

Потом она сбегала вниз еще раз и вернулась с несколькими сухими сучьями то ли сосны, то ли арчи. Сопя, разделала их топориком, сложила костерчик и с первой спички разожгла. С этим у нее все было в порядке.

В тепле костра гипс затвердел до звона – ногу же стало дергать и давить, пока еще терпимо, но с намеком на трудную ночь.

Хорошо бы все же спуститься к воде и траве Ботинок пришлось распластать и подвязать снизу – шнурком и обмоткой. Потом, опираясь на альпеншток, я встал. Перенес тяжесть на больную ногу.

Уф-ффф Впрочем, я ожидал худшего. Боль ударила вверх, до колена – но тупая, темно-красная. Можно терпеть.

Можно терпеть и можно шагать.

И я пошел. Шаг, два, десять– Поворот. Обратно. До рюкзака.

Дашка молча выгребала из него банки и перекладывала в свой.

– Э! Мы так не договаривались!

– Ну и что?

В два приема – зло – закинула свой рюкзак на плечи и встала, вызывающе меня рассматривая. Полтора конопатых метра железного упрямства.

– Да, действительно– Обстоятельства изменились Я привел в порядок темную разворошенную обитель банок, сухарей и запасных носков, прикрепил сверху палатку и спальники. Вздел сооружение на спину, стараясь при этом не терять равновесия.

– Веди, Тенсинг.

– Кто-о? – с величайшим подозрением прогнусила Дашка.

– Чему вас только учат. Тенсинга не знаешь.

– Нас хорошо учат! А ты, может быть, неправильно произносишь. Ну кто это, кто?

– Первый человек на вершине Эвереста.

– А кто же тогда был сам Эверест?

Действительно – Кажется, это был какой-то английский – Смотри, – сказала вдруг Дашка и остановилась, показывая вниз. – Тропа. Наверное, козья, да? Козы ходят к ручью.

– Возможно. Я прикинул направление. И так и так выходило, что тропы этой нам не миновать. А здесь к ней, похоже, спуститься достаточно легко.

В горах надо ходить по тропам. Какими бы извилистыми они на первый взгляд не казались, а всегда являют собой кратчайший путь от точки А до точки Б.

Если, конечно, путь измерять расходом сил.

Это так. Но когда я ступил наконец на эту тропу, в глазах моих было черным-черно, а пот тек струями по спине и бокам. Чудом, нелепым чудом дошел я– преодолел сто метров – вниз по склону Но в то же время я понял вдруг, что дойду.

Главное – пореже останавливаться.

Дашка топала гордо, и чувствовалось, что ей стоит больших сил не жалеть меня вслух.

Так прошел час. Потом – два и три. Тяжелее всего было начинать движение после отдыха.

Потом мы – вместе с тропой – стали пересекать снеговую линзу, и я провалился. Удача еще, что успел выдернуть альпеншток и, перехватив за середину, упасть на него грудью. Палка да рюкзак за спиной сработали как тормоз. Ноги, однако, болтались над пустотой, и сколько там – полметра или пять метров – сказать я не мог Если больше полутора – я не вылезу.

– Дашка! – предостерегающе крикнул я, и она обернулась. – Стой на месте! – когда она уже бросилась ко мне.

И все же реакция ее была хорошей и здравый смысл оставался где надо: она успела затормозить.

– Отойди чуть назад, – скомандовал я, и она отошла. – Сними рюкзак. Достань веревку. Свяжи петлю на конце. Кидай мне. Еще раз. Не замахивайся так сильно. Молодец.

Стараясь делать как можно меньше движений, я продел в петлю правую руку.

– Теперь разматывай веревку до сухой земли. Там вобьешь кол и закрепишь конец.

Стал мокнуть и мерзнуть живот. При моем провале полы шинели распахнулись Вещный консерватизм предков изумлял меня все время, сколько я занимался внераскопочной археологией. Никак нельзя сказать, что они не понимали своего удобства и комфорта. Но покрой и конструкция мужских панталон восемнадцатого-девятнадцатого веков – это нечто. Или флотская офицерская фуражка девятнадцатого-двадцатого – со всеми ее планками, пружинами и ватными вставками. Или солдатская шинель восемнадцатого-девятнадцатого-двадцатого-двадцать первого Современники писали, что это гениальное изобретение. Видимо, я просто чего-то еще не понял.