– Мы благодарны ему за эти дары, – сказал казначей храма, – а уважение, с каким он относится к своему отцу даже после его смерти, в наше время встречается редко и заслуживает всяческой похвалы.

– Да, да, он стремится всегда подражать отцу, – с усмешкой заметил Гагабу, – и хотя ни в чем не может с ним сравниться, но мало-помалу стал похож на него. Но как похож? Как гусь на лебедя или сова на орла! Там была гордость, а здесь – заносчивость, там – справедливая строгость, а здесь – грубая жестокость, там – достоинство, а тут – спесь, там – стойкость, тут – упрямство. Да, он набожен, и мы пользуемся его щедрыми дарами. Пусть радуется казначей, ибо финики с кривой пальмы так же хороши, как и со стройной! Но на месте божества, я ценил бы их не дороже пера удода, ибо надо уметь видеть, что творится в сердце приносящего дары! Громы и буря принадлежат одному Сетху, а у него внутри, вот здесь…– и старик ударил себя кулаком в грудь, – здесь у него бушует и неистовствует непогода! И нет здесь ни кусочка сияющей лазури неба Ра, которая ярко и безмятежно сверкает в душе всякого верующего.

– Ты исследовал его сердце? – спросил астролог.

– Я заглянул в него, как в эту чашу! – вскричал Гагабу, взяв со стола большую блестящую чашу. – Я делал это пятнадцать лет кряду! Правда, этот человек был нам полезен, он полезен нам и сейчас и будет полезен впредь. Ведь и врачам нужна для лечения больных и горькая рыбья печень и даже яды, убивающие человека, а такие люди, как он…

– В тебе говорит ненависть, – прервал разбушевавшегося старца астролог.

– Ненависть? – повторил тот, и губы его задрожали. – Ненависть? – Он снова ударил себя кулаком в широкую грудь. – Да, пожалуй, она заперта в этой старой клетке. Но послушай, астролог, и вы все – послушайте меня! Есть два рода ненависти. Один-это ненависть человека к человеку, и ее я подавил в себе, задушил, уничтожил. О боги, какой это мне стоило борьбы! Правда, много лет назад мне довелось сполна вкусить ее горечь, и я готов был поступить так же, как безрассудные осы, которые гибнут тотчас после того, как ужалят. Но мне суждены были долгие годы жизни, годы познания, и теперь я знаю, что из всех побуждений сердца только одно безраздельно принадлежит Сетху, принадлежит злу, и это – ненависть человека к человеку. Алчность может породить трудолюбие, вожделение приносит подчас прекрасный плод, но ненависть опустошает человека, и в сердце, преисполненном ею, все чистое и благородное тонет во мраке, вместо того чтобы тянуться к свету. Все может простить божество, все, кроме ненависти. Но есть и другой род ненависти, угодной богам, которую следует знать и вам, подобно тому, как я всегда лелеял ее в своей груди. Это – ненависть ко всему, что мешает расцвести светлому, доброму и чистому, ненависть Гора к Сетху. А потому пусть покарают меня боги, но я ненавижу лазутчика Паакера, чьего отца я так любил. Пусть боги тьмы вырвут мое старое сердце из груди, если я перестану питать отвращение к порочному, алчному жертвователю, стремящемуся выторговать себе земное блаженство за окорока животных и кувшины вина, подобно тому, как мы выторговываем у лавочников платье или осла. Он приносит жертвы, а в душе у него ликуют темные силы. Дары Паакера уже не могут радовать богов, так же как и тебя, астролог, не порадует полный сосуд розового масла, если в нем копошатся скорпионы, тысяченожки и змеи. Много лет направлял я молитвы этого человека и ни разу не слышал, чтобы он просил богов о чем-нибудь чистом и благородном, но зато тысячи раз молил он ниспослать гибель тем людям, которых он ненавидит.

– В самых священных и древних молитвах, возносимых всеми, и поныне содержится просьба к богам, дабы они повергли врагов к стопам молящихся; к тому же я не раз слышал, как Паакер истово молился за своих родителей.

– Ты ведь жрец, да еще посвященный в таинства! – вскричал Гагабу. – А не знаешь или не желаешь знать, что под врагами, об уничтожении коих мы молим, подразумеваются мрачные силы тьмы и угрожающие Египту чужеземцы! Паакер молится за своих родителей? Он стал бы это делать и во имя своих детей, ибо они-его будущее, так же как родители – это его прошлое. Если бы у него была жена, он молился бы и за нее, ибо она составляла бы половину его настоящего.

– И все же ты слишком строго судишь Паакера, – не унимался астролог Сефта. – Хоть он и родился под счастливой звездой, но Хаторы лишили его всего, что делает юность счастливой. А враг, об уничтожении которого он молит богов, – Мена, возничий фараона. И поистине было бы неслыханно благородной или скорее позорной для мужчины слабостью, если бы он желал добра человеку, похитившему прекрасную женщину, предназначенную ему в жены.

– Но как могло это случиться? – спросил жрец из Хенну. – Ведь помолвка священна. [47]

– Паакер всем своим суровым, но пылким сердцем любил свою двоюродную сестру Неферт, – сказал астролог. – Эта самая прелестная девушка во всех Фивах – дочь Катути, сестры его матери, была с ним помолвлена. Но отец Паакера, которого он сопровождал в походах, получил смертельную рану, когда они были в Сирии. Сам фараон стоял у смертного одра героя и, выслушав его последнюю просьбу, пожаловал Паакеру отцовский титул. Паакер привез мумию своего отца в Фивы, по-царски похоронил ее и по окончании траура должен был снова уехать в Сирию. Фараон, возвратившийся в Египет, поручил ему разведать там новые области, а на это потребовалось много времени. Наконец, все было кончено, и Паакер покинул Сирию, надеясь по возвращении в Фивы тотчас взять Неферт в жены. Он загнал своих коней, спеша к ней, но уже в городе Рамсеса – Танисе [48] – узнал, что Неферт вышла за другого– прекраснейшего и храбрейшего воина, благородного Мена. Чем драгоценнее вещь, которой мы надеемся завладеть, тем больше у нас оснований возненавидеть того, кто оспаривает наше право на нее и в конце концов даже завладевает ею. Если бы он простил Мена, вместо того чтобы возненавидеть его, это означало бы, что у него в жилах течет лягушачья кровь. Сотни голов скота принес он в жертву нашим богам с мольбой, чтобы они обратили свой гнев на похитителя его счастья.

– И вы приняли эти пожертвования, хотя прекрасно знали, во имя чего они принесены! – возмутился Гагабу. – Это было неправильно и неразумно. Даже будь я непосвященным, и тогда я, пожалуй, поостерегся бы служить божеству, готовому за плату помочь человеку в самых низменных его стремлениях. Но я уверен, что всеведущий дух, по извечным законам правящий миром, ничего не знает об этих жертвах, которые могут польстить лишь духу бездны. Казначей радовался, когда тучный скот умножался в наших загонах, ну а Сетх, думается мне, потирал от удовольствия свои красные лапы [49], ибо принимал эти жертвы, конечно, он. Друзья, мне довелось слышать все те проклятия, которые Паакер, словно помои, выливал на наши чистые алтари. Чего только не желал он Мена – чуму и язву, страдания и смерть, а его несчастной красавице жене – бесплодие и сердечные муки. И я не могу осудить эту женщину за то, что она предпочла скакуна бегемоту, предпочла Мена Паакеру.

– Ну, а мне кажется, что боги нашли его жалобы не столь уж несправедливыми и строже посмотрели на нарушение помолвки, чем ты, – сказал казначей. – Ведь из четырех лет супружеской жизни она провела со своим мужем всего лишь несколько месяцев и осталась бездетной. Не понимаю, Гагабу, почему ты, прощающий грехи, когда все мы в один голос проклинаем грешника, так безжалостно осуждаешь одного из величайших благодетелей нашего храма?

– А я прекрасно понимаю, почему вы, обычно столь щедрые на проклятия, оправдываете этого… этого… – назовите его как вам угодно – и лезете вон из кожи! – воскликнул старик.

– Нам не обойтись без него в это трудное время, – сказал астролог.