Адриан с открытым ртом слушал знаменитого доктора. От горячего листа в печке перед балаганом с «братцами» на него веяло необыкновенно приятным ароматом, и он бы с наслаждением полакомился тарелкой свежего печенья. Уже богатая булочница махала ему ложкой, но он прижал руку к кошельку и снова устремил глаза на фокусника, тележка которого была теперь окружена несколькими мужчинами и женщинами, покупавшими целительные настойки и лекарства.

В доме его отца лежала больная Хенрика. Его два раза водили к ней, и ее бледное красивое лицо с большими темными глазами наполнило состраданием сердце мальчика. Глубокий чистый голос, которым она произнесла, обращаясь к нему, несколько слов, показался ему удивительным, и глубоко проник ему в душу. Однажды утром он узнал, что Хенрика находится у них, и с тех пор редко видел мать, а в доме стало еще тише, чем прежде; все ходили на цыпочках, говорили полушепотом; вместо того чтобы брать молоток, стучали осторожно в окно, и всякий раз, когда он или Лизочка громко смеялись или в забывчивости прыгали по ступенькам, спускаясь или поднимаясь по лестнице, появлялись Варвара, мать или Траутхен и говорили шепотом: «Тише, дети, у фрейлейн болит голова».

И вот там, наверху тележки, стояли пузырьки, которые обещали исцеление от этих болей, и знаменитый Морпурго казался рассудительным человеком, а не каким-нибудь скоморохом, как другие фокусники; а тут еще жена булочника Вильгельма Петерсона сказала своей спутнице, что лекарства должны быть хороши, потому что они живо вылечили ее куму от сильной рожи на лице.

Это уверение окончательно укрепило мальчика в его решении. Еще раз перед ним пронеслись образы рыцарского меча, арбалета, пряников и сочных «братцев», но он большим усилием воли прогнал их от себя, задержал дыхание, чтобы не слышать соблазнительного запаха «братцев», и быстро подошел к тележке. Тут он отвязал от пояса кошелек, высыпал его содержимое на руку и, показывая его доктору, который с благосклонным видом устремил свои черные глаза на странного покупателя, спросил его:

— Довольно этого?

— За что?

— За лекарство против головной боли.

Фокусник разложил с помощью указательного пальца мелкие монеты на руке Адриана и возразил серьезно:

— Нет, мой сын; но все же меня радует, когда я могу помочь науке. Тебе придется еще много учиться в школе, а головная боль очень мешает этому. Вот капли, и так как они для тебя, то я отдам тебе еще в придачу наставление для другой арканы.

Адриан с готовностью завернул скляночку, которую дал ему фокусник, в печатный лист бумаги, зажал в руке так дорого доставшееся ему сокровище и побежал домой. Дорогой его остановил капитан Аллертсон, который вместе с Вильгельмом шел ему навстречу.

— Видел ты моего Андреаса, господин гуляка? — спросил он мальчика.

— Он стоял возле музыкантов, в Раненбурге, и слушал, — и, сказав это, Адриан вырвался из рук рослого капитана и исчез в толпе.

— Ловкий парень! — сказал учитель фехтования. — Мой опять у музыкантов. У мальчишки в голове только одно ваше искусство. Он гораздо охотнее играет на гребенке, чем причесывается ею, он обязательно наигрывает на каждом листочке, на каждой тростинке, из отбитых клинков он сооружает треугольники, ни один кухонный горшок не спасается от его барабанного боя; одним словом, у бездельника смертельная охота к музыке; он хочет быть музыкантом или чем-нибудь в этом роде.

— Правильно, правильно! — одобрил с горячностью Вильгельм. — У него тонкий слух, и он лучший в хоре.

— Об этом следует подумать, — отвечал капитан, — а вы лучше любого можете судить, чего он достиг в этом искусстве. Если вы свободны сегодня вечером, господин Вильгельм, то приходите ко мне в караул; мне хотелось бы поговорить с вами. Только часов до девяти вы меня вряд ли застанете там. У меня сегодня опять спазмы в горле, а в такие дни всегда… Роланд, мой патрон!

Капитан откашлялся громко и энергично, а Вильгельм сказал:

— Я к вашим услугам, так как ночь долга; но зато теперь я не отстану от вас до тех пор, пока не узнаю, кто такой этот патрон ваш, Роланд?

— Что же, я согласен; только тут нет ничего особенного, и, может быть, вы совершенно не поймете этого. Пойдемте-ка сюда; за кружкой пива рассказывается лучше, а то ноги отказываются служить, когда им четыре ночи подряд не дают их заслуженного жалованья — ночного отдыха.

Когда они уселись в трактире друг против друга, учитель фехтования поправил усы, лезшие в рот, и начал:

— Сколько лет тому назад это было?… Скажем так, добрых пятнадцать… Так вот однажды ехал я в Гарлем с хозяином «Векселя», который, как вы знаете, человек ученый и много занимался всяким древним хламом и латинскими сочинениями. С таким человеком придумывать темы для разговоров не приходится, и когда речь зашла о том, что часто человек видит в первый раз в жизни то, что, ему кажется, он уже видел раньше, то Акванус сказал, что это легко объясняется, раз человеческая душа неуничтожима, раз она бессмертная эфирная птица. Пока мы живем, она остается в нас, а когда нам приходит конец, то она улетает прочь и в возмездие за свои заслуги получает награду или наказание; но через тысячелетия, которые для Господа Бога не больше, чем одно мгновение, в которое я осушаю эту кружку… Слуга, еще одну кружку… Милосердный Отец отпускает ее на волю, и тогда она вселяется в новорожденное дитя. Это рассмешило меня; но он нисколько не смутился и рассказал об одном старом язычнике, человеке в высшей степени мудром, который был твердо убежден, что душа его была когда-то прежде в теле могучего героя Картье. Этот самый язычник отлично помнил, куда он повесил в своей прежней жизни свой меч, и рассказывал об этом своим товарищам. Начали искать, и нашли доспехи с начальными буквами имени и фамилии, которые носил этот мудрец многие столетия назад в бытность свою воином. Это меня поставило в тупик, так как — видите ли, в чем дело, господин, только не смейтесь, пожалуйста, — я сам испытывал прежде нечто подобное тому язычнику. Я не много смыслю в книгах, и с самого детства читаю все одну и ту же. Я получил ее в наследство от своего покойного отца; она даже и не печатная, а рукописная. Я как-нибудь покажу ее вам: в ней изложена история отважного Роланда. Часто, когда я углублялся в эти прекрасные и правдоподобные рассказы, щеки начинали пылать у меня, как в огне, и я признаюсь уж вам, как признался и Акванусу: или я сильно ошибаюсь, или я сидел за столом короля Карла и был закован в латы Роланда, ломая копья и сражаясь в бою. Мне кажется, что я видел короля мавров, Марсилия, а однажды, когда я перечитывал, как умирающий в Ронсевальской долине Роланд до тех пор дул в рог, пока не лишился сил, я почувствовал такую боль в горле, как будто оно хотело разорваться, и мне пришло в голову, что это мучение я испытываю на земле уже во второй раз. Когда я во всем этом чистосердечно признался Акванусу, он воскликнул, что нет никакого сомнения в том, что моя душа уже жила раньше в душе Роланда, или, другими словами, что в своей прежней жизни я был рыцарем Роландом!

Музыкант с изумлением взглянул на рассказчика и спросил:

— Вы действительно верите в это, господин капитан?

— Почему бы и нет? — пожал плечами Аллертсон. — Для Всевышнего нет ничего невозможного. Сначала я сам рассмеялся Акванусу в лицо, но его слова остались у меня в памяти, а когда я снова перечитал старые рассказы — для этого мне не надо особенно утомлять глаза, потому что я знаю наперед, что будет на следующей строчке, — я не мог не спросить себя… Одним словом, сударь, моя душа, наверное, когда-нибудь побывала в Роланде, и потому-то я и называю его своим «патроном», или «предшественником». С течением времени у меня образовалась привычка клясться его именем. Глупость, подумаете вы, но я знаю то, что знаю, а теперь мне пора идти! Сегодня вечером мы еще потолкуем, но только о других предметах. Да, сударь, у каждого человека есть свой пункт помешательства, но я надеюсь, что с моим я не буду по крайней мере в тягость людям. В конце концов я открываюсь только хорошим друзьям, а попробуй-ка какой-нибудь чужой спросить меня о патроне Роланде, — во второй раз не захочет повторить вопроса… Слуга, счет!… Вот опять идут… Надо посмотреть, правильно ли заняты башни и дать наставление караулу, чтобы он смотрел во все глаза. Если вы покажетесь в мундире и при оружии, то, может быть, вас еще пропустят, а уж меня сегодня ни во что не ставят. Вы, верно, будете проходить через новый Рейн. Зайдите тогда ко мне в дом и скажите моей возлюбленной жене, чтобы не ждала меня к ужину. Или нет, лучше я сам это сделаю; сегодня в воздухе что-то кроется, да вот вы сами убедитесь в этом; у меня опять болит горло, как в Ронсевале…