Вольер делали наспех, холм засыпали мерзлой землей и слегка утрамбовали. Но буквально через неделю после привоза Волка яркое весеннее солнце стало подтапливать снег и землю и вольер уподобился отечественным скотным дворам. Вскоре Волк проваливался в землю по колено, шерсть пропиталась грязью и сбилась в колтуны, что случилось с ним первый раз в жизни. Волку в очередной раз ввели снотворное, искупали в шампунях, после чего он несколько дней шарахался сам от себя, расчесали как на свадьбу, а тем временем на его Территорию забросили четыре грузовика щебенки и грузовик песка. Стало лучше, это даже отдаленно напоминало берег его родной реки, к который он бегал отпиваться после удачной охоты или купаться в жаркие дни. Но на реке была жизнь: на мелководье шныряли косячки мальков; чуть поодаль вытянувшись вдоль течения стояли рыбы покрупнее, слегка колыхая плавниками и изредка поднимая голову, ловя неосторожно снизившихся мушек; из камышей взлетали, встревоженно крича, утки; бобры, недовольно бурча, строили свою хатку. Сама река была жизнь: с ней можно было бороться, встав на стремнине и подставив грудь ее натиску; с ней можно было играть, прыгая на порогах навстречу низвергающихся потокам и отлетать, кувыркаясь; с ней можно было отдыхать, лежа вместе на мелководье. Сам запах, исходивший от нее, был запахом здорового молодого тела.

Ров же, окружавший его нынешнюю Территорию, даже близко нельзя было сравнить с рекой. Вода в нем никогда не была прозрачной, а поверхность чистой, как свежий лед, так что можно было бы смотреться в нее, пугая самого себя злобным оскалом и разгонять видение ударом лапы. Вода стояла недвижимо, постоянно скованной, как панцирем, какой-нибудь пленкой, то пыльцой с распустившихся сережек берез, раскинувшихся парами возле его вольера, то тополиным пухом, бураном налетавшим весной с улиц вокруг зоопарка, то корками хлеба, который зачем-то в изобилии кидали посетители. Во второй половине лета, после жарких июльских дней, вода зацветала, мутнела и зеленела и от нее шел тяжелый дух долины Смерти, куда Волк на воле рисковал ходить только в самый трескучий мороз, когда бескормица заставляла его покрывать десятки километров в поисках добычи. Каждые три луны воду во рву меняли и несколько дней после этого Волк по ночам с наслаждением бросался в нее, сильными гребками проплывал несколько метров, выскакивал на землю и, широко расставив и уперев лапы в землю, мощными движениями бросал свое тело из стороны в сторону, выбивая из шкуры вместе с водой въевшуюся пыль и грязь, а затем носился кругами по самой кромке рва, чувствуя, как наливаются силой его мышцы, застоявшиеся за круглодневное лежание под недовольными взорами пришедших поглазеть на него двуногих, и, когда казалось, что сил уже не осталось, он вновь бросался воду и все повторялось, до восхода солнца и первого скрипа калитки в дальнем углу зоопарка, через которую проходили утренние смотрители.

Но особенно раздражали Волка его соседи – обитатели зоопарка. Он долго не мог привыкнуть относиться к ним не как к добыче и часто, дождавшись нужного ветра, напряженно припадал к земле, неотрывно следя, к примеру, за пекари, нагло хрюкавшими у него на глазах, тихо подползал в их сторону, настороженно шевеля ушами, готовый в любой момент к решающему прыжку, и приходил в себя лишь погрузившись передними лапами в ров с водой. Отвратил его от такой судороги охоты один мелкий случай. Как-то осенним вечером, в который раз в запале влетев в воду, он раздосадовано отпрыгнул назад и услышал за спиной щебечущий заливистый хохот, от которого волнами колыхалась береза, облюбованная зоопарковскими воробьями для ночлега.

– Посмотрите на этого четвероногого! Он как будто специально каждый вечер устраивает для нас представление. Воистину, Создатель не дал им разума. И правильно не дал им способности летать! Они такие глупые, что сразу бы разбились о ближайшую стену! Посмотрите, посмотрите, как он прыгает! Да любой наш малыш при первом вылете из гнезда пролетает больше! Ха-а-а-а! О-о-ой – не могу!

Мало-помалу приучился Волк смотреть на соседей не как на добычу, а как на товарищей по несчастью, как на добрых соседей, которые тем приятнее, что и за жизнь поговорить можно, и сплетни зоопарковские послушать, так, время протянуть до прихода посетителей или после кормежки до сна, если кто привык спать по ночам, а с другой стороны не мешают они тебе, не могут неожиданно вторгнуться в твой персональный вольер, хочешь – думай о своем хоть день-деньской.

А соседи попадались презанимательные.

Вот морж, на восход-тепло, в десяти прыжках. Огромная туша, Волку бы, наверно, на всю зиму хватило. Но и территория дана не маленькая. Почти во всю территорию – пруд из сплошного серого камня двуногих, и небольшой островок, на который Морж иногда выбирался, тяжело опираясь на смешные передние лапы и рывками прокидывая тело вперед. Казалось, что он выбирается на островок только для того, чтобы гневно протрубить несколько раз о том, что он ест моллюсков и согласен на устрицы, но терпеть не может хлеба, после чего с шумом, вздымая полуметровые волны, бросается в бассейн и начинает, как заведенный, носиться по диагонали по пруду, в один нырок преодолевая все отведенное ему расстояние и приводя в непонятный восторг посетителей, готовых часами стоять у вольера в ожидании, когда над поверхностью воды поднимется сердитая морда. Морж был стар, редкая щетина на морде почти стерлась, а желтые бивни, когда-то угрожающее торчавшие изо рта, сильно покрошились на концах из-за безуспешных попыток взрыть каменное дно пруда. Окрас его был какой-то грязноватый и напоминал подсохшую и покрывшуюся паутиной трещин глину у Ближнего Ручья. Но как-то, еще до завтрака, когда солнце только-только выглянуло из-за окружающих домов, Морж в очередной раз выбрался на островок и тут с ним произошло чудесное превращение. Кожа приобрела невообразимый розовый оттенок, который бывает только у нежных весенних цветов, не обожженных летним зноем, или странных горбоносых цапель, живописной группой застывших на мелководье центрального пруда зоопарка, и который был просто неприличен для солидного зверя.

– Эй, безногий, – не выдержал Волк, – тебя кто покрасил?

Морж, не обращая внимания, соскользнул в воду и маятником заносился в пруду.

– Да остановись ты на минутку, давай поговорим, – крикнул опять Волк, задетый таким пренебрежением.

– Говори – не говори – все говорено-переговорено, – грустно произнес Морж, но остановился, приподняв голову над водой.

– Не надоело целый день нырять?

– Под водой этих рож вокруг не видно.

– Это понятно. Так выберись на островок и спи.

– Тяжко мне что-то на земле. Жарко и туша давит. В воде как-то полегче.

– Ты, смотрю, и спишь в воде. Не страшно?

– А чего бояться? Я мешок на шее надую, вот так, – и Морж действительно раздул шею, так что голова вытолкнулась еще выше под поверхностью воды, – и сплю. Да и привычка. Мы всегда на воле в воде спали, так уж предками заведено. Двуногие, они же слабые и трусливые, ну ты знаешь, норовили на наши лежбища нападать, когда мы спим, вот мы и стали уплывать спать в море. Я, считай, последний год на воле на землю ни разу не выбирался, все в море, да на льдинах.

– Как же это тебя в воде отловить исхитрились?

– Я смотрю, некоторые больно шустрые и умные тоже недалеко убежали, – обиженно проговорил Морж и ушел под воду, оборвав разговор.

Кого Волк уважал, так это тура. У его стаи вольер был не меньше, чем у Волка, и большую его часть занимала высоченная скала с почти отвесными склонами, на которых были выбиты небольшие карнизы. Вожак целыми днями неподвижно стоял на самой вершине, на маленькой площадке, на которой приличному волку и хвоста не распушить, и его рога двумя витыми полумесяцами возвышались над зоопарком. Его стая – четыре самки и десяток козлят – почти все время проводили внизу около кормушек с сеном, но иногда, повинуясь резкому свисту вожака, бросались к скале и, ловко перепрыгивая с карниза на карниз, взлетали к самой вершине и застывали в отстое. Волк, который на воле никогда не забирался дальше предгорий и на охоте брал резвостью бега и выносливостью, восхищался такой ловкостью и в глубине души признавал, что никакой голод не подвигнул бы его на преследование туров в горах.