Горькие подозрения отравой полезли в душу: а что если вся эта новая жизнь - самообман, нет у него никакого дара, одна только блажь графоманская? Если правы эти в издательствах, которых он так разозлил, то лучшее, что можно сделать - это раздолбать молотком печатную машинку и останки швырнуть в окно!
Его спас случай: зашел приятель Мирон, с которым не виделись года два. Просто так зашел - посидеть, выпить... Разговорились, принялись старое ворошить, за жизнь толковать: кто, да где, да что?.. Микол обмолвился спьяну, - они чуток перебрали, а пить он отвык, - мол, сказку наваял про подземный город, про любопытного мальчика и странноватое трогательное существо, с которым тот подружился... Мирон затряс головой: где-то читал, мол, издательство "Слово" объявило конкурс, им как раз сказки требуются, срочно хватай свою и неси!
Он оставил Микола в полном раздрызге: тот ворочался на диване всю ночь и прикидывал: нести - не нести? Если на конкурсе он провалится, тогда кончено, никаких путей уж нет для него ни вперед, ни назад...
Наутро умылся, чаю напился крепкого, рукопись уложил в папочку и понес. Конкурс был анонимный - проходил под девизом. Он выбрал девизом название повести Гофмана: "Золотой горшок". Папочку у него отобрали, зарегистрировали и сказали, что результаты будут известны к весне.
Что ж, - думал, - на премию я и не претендую, но по крайней мере понятно будет, что со мной за история и куда меня завела... Люди там в комиссии сидят не случайные, в прозе уж конечно кое-что понимают - вот и пускай решают судьбу, а пока нельзя и мечтать...
А что ж тогда делать, скажите на милость, а? Вон Михаил Афанасьевич он тоже мечтал. Сомневался сначала, боялся, не верил... а все ж таки говорил себе: "Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним - писателем." Ну, а он, Микол, что же? И он, и он...
Шла поздняя осень. Листья уже смело. Он бродил по голым бульварам, подняв воротник, и ждал... знал ли, понимал ли, чего? Не знал, но верил, догадывался: все, что с ним, не случайно; раз доверили ему дар, не бросят его... Что-то вот-вот случится и непременно хорошее! Примут роман, его не могут не взять, - если он не живой, что ж живое тогда?.. А особенно хотелось ему, чтоб раздался телефонный звонок, а ещё лучше прямо бы в дверь позвонили и вошли к нему, сели на стул посреди пустой комнаты, - кроме кушетки и столика, на котором он печатал и ел, мебели у Микола в комнате не было - мебель он распродал, а старинный буфет бывшая жена увезла, - сели бы и сказали: "Хороший у вас роман. Хорошо бы по нему инсценировочку сделать!" Понятно, что в мечтах нежданный гость приходил к нему из театра, и Миколин герой из стопки страниц перешагивал прямо на сцену...
Ах, Миколка! Не мог он, не мог отделить себя от кумира - Михаила Булгакова, своего бессмертного тезки, который, как видно, невидимкой однажды гуляючи по Москве, ненароком пересек ему путь, углядел в нем нечто особенное, тронул что-то в душе его, что-то там подцепил в ней, поворошил... и пропал Микол! Сгинул. Кончился. Все простое, понятное, человеческое куда-то ухнуло в нем и одно только слово с тех пор жгло его, трогало, волновало, и болезненная эта однобокая страсть неминуемо повлекла его к гибели.
Вы, добрый читатель, спросите: зачем же сразу и к гибели? А как же иначе? Что ещё по-вашему может ждать человека, если он не ест, не пьет, бродит по Москве с пересохшими обветренными губами, шевелит ими беззвучно, вид имеет потерянный и ничто его не занимает, кроме черненьких знаков, которые выстукиваются на белом листе бумаги, да имени человека, из-за которого эта оказия с ним приключилась?! Булгаков стал для несчастного одержимого живым мифом, и миф этот больше воздействовал на него, нежели все окружающее...
Осень расплылась пятном, скорчилась и пропала, зима стояла снежная, ледяная, колючая. Микол бродить перестал - нанялся сторожем при аптекарском складе и взялся за новую вещь. Он писал о любви. Он придумал свою Маргариту, назвал её Александрой, слепил из придаточных предложений и на волю пустил. Нет, новый роман он никуда не понес - он его не закончил. Остановился на полпути. Он понял, что не хочет заканчивать вещь - не хочет её отпускать... Решил, что будет длить и длить пространство и время романа, пока не придет весна. С ним не так страшно ждать приговора "Столицы"...
Было ему тридцать два. Героине его незаконченного романа - семнадцать.
Фи, как пошло, как глупо, скажете вы, - моветон! Тоже еще, Набоков нашелся!
А вот так получилось: он не думал, сколько ей лет, рука сама настучала - восемнадцать. Потом перечеркнула сверху гелевой ручкой и вывела окончательный приговор: "семнадцать".
Однако, неразбериха с первым романом между тем продолжалась. В питерском крупном издательстве, - он туда рукопись по почте послал, - её утеряли, в новомодном московском ещё в конце прошлой весны огорошили: пойдет ваш роман! - ставим в план! - и даже название серии пропели по телефону...
Он через каждую вторую неделю на третью звонил, тоскуя, с надеждой спрашивал, теребя телефонный шнур: "Как там мои дела?" Ему отвечали редактор отвечал, добрый, вежливый: "Думаю, все будет хорошо..." Спустя год с лишним Миколов роман каким-то никому не известным образом из плана издательства выпал, само издательство переместилось в промышленные трущобы в Текстильщиках, Микол пришел забрать рукопись и долго плутал по пустырю средь бараков, покуда не обнаружил редактора в громадном полупустом ангаре. И редактор, уже ставший ему родным, молча отдал ему папку с романом и ушел куда-то за загородку, так и не посмотрев Миколу в глаза.
И Микол двинулся дальше.
В самом модном московском издательстве снисходительный красавец с лицом, на котором читалось отвращение к жизни вообще и к литературе в частности, похоже, чрезвычайно уставший от притязаний особ женского пола, объяснил ему, что роман у него любопытный, даже весьма любопытный, но он не пойдет. А пойти он не может, потому что у автора нету имени, а если б имя и было... впрочем, можно попробовать. Не желает ли Микол попытаться состряпать себе литературное имя, налудив с десяток любовных романов? И Микол... согласился.
Да, согласился! Он пошел на это. Он хотел напечатать роман.