— Пиши, как мы встретились, — приказал Андрюха, — про обед, про Манекешу. Не забудь прописать, каким ты был и что ещё помнишь. Если уйдёшь от нас, тетрадь забери — пригодится.

И Леон начал писать — полчаса перед сном. За двенадцать лет в семье Андрюхи и Ангелины он исписал шесть ежедневников и был бесконечно благодарен Андрюхе за идею, которая подарила бывшему бомжу прошлое.
Двенадцать лет — это немало. Двенадцать лет — и в семье узнали о главной странности нового жильца: деньги, выдаваемые ему на карманные расходы (зарплату из фирмы Ангелина забирала подчистую, и Леон не протестовал), он целиком и полностью тратил на прессу. Брал всё — от газет официального направления до "желтухи", брезговал лишь откровенным порно… Читал жадно, будто выискивал что-то. Андрюха понимал и сам надеялся: а вдруг что-нибудь да вспомнит?
О второй странности никто не догадывался, поскольку коснулись её поверхностно и решили, что у Леона сверхчуткий сон, а сам он не возражал против шуток на эту тему. Дело в том, что он вообще не спал. Догадываясь, что отсутствие сна — это аномалия, Леон, едва Ангелина засыпала, просто принимался за мысленную переработку информации из прессы. Ночь проходила безболезненно, а утром целовал отдохнувший, без единого сна в глазу мужчина, и всё шло своим чередом…
3.
Дома просто не поверили. Шутников на свете много. Да и зеркало затмило шокирующую новость о прошлом Леона.
"Мальчики" Фёдора сотворили чудо, и скудные линии стандартного шкафа-купе ненавязчиво оттенили богатство зеркальной рамы. Ангелине слегка не пришлось по душе само зеркало — темноватое, с волной заметной кривизны. Но восторженные ахи домочадцев склонили её к логичной мысли: "Хочешь иметь раритет — мирись с его отдельными недостатками". Про себя она решила, что выправит ещё один шкаф, сплошь зеркальный, и успокоилась, и присоединилась к группе восторженных ценителей старины.
Долговязый Мишка, благополучно перешедший на второй курс стройфака, придерживал оседлавшую его Анюту, которая желала непременно дотронуться до самого верха зеркала. Леон обнимал Ангелину за талию, а Андрюха вслух раздумывал, как бы обновить интерьер офиса, совместив авангардную, скелетообразную мебель, предложенную дизайнерами мебельной фабрики, с чем-то тяжёлым и солидным из антиквариата.

— Здорово Леонид придумал, — наконец припечатал он. — С этим твоим Фёдором надо будет обязательно потолковать… А насчёт разведки — думаю, парень загнул. Мужик пропал — найти не могли? Это разведка-то! Не поверю… Гелюшка, что у нас на ужин?

Ужин готовили две женщины, Ангелина и новая подружка Андрюхи, и наварили-натушили столько, что даже вечно голодный Мишка засиял. А когда сели за стол, Леон вдруг взглянул на гостью и с привычной для всех лаской в голосе сказал:

— Ну, наконец-то!

Пока сидящие за столом — и женщина в том числе — удивлённо переглядывались, Андрюха побагровел и уставился в тарелку с салатом, озадаченно насупившись.
… Ангелине снилось что-то тревожное. Она ворочалась с боку на бок, тихо и невнятно говорила что-то сквозь зубы, раз даже застонала. Изредка начинала двигать руками — до тех пор, пока не натыкалась на Леона, льнула к нему, успокаивалась на время. А потом — всё сначала. Поэтому Леон не сразу выполнил задуманное. Он жалел женщину и, когда она в очередной раз легла головой на подушку, лицом к нему, провёл ладонью по её волосам, утешая, как беспокойного ребёнка, и желая, чтобы она немедленно заснула спокойным сном. Ангелина напряглась — и будто опала, расслабилась. Леон выждал ещё несколько минут: дыхание жены утишилось, жёстко сведённые брови вновь образовали круглые дуги, приоткрылся напряжённый рот.
Он иногда среди ночи вставал, включал торшер над креслом. Торшер имел хороший плотный абажур, дающий только направленный поток света. И — под ним легко читалось до утра. Читал Леон книги: газеты шуршали — книжные страницы ложились легко и почти бесшумно… Но сейчас не до книг.
С мягкостью, стороной и почти безучастно удивившей его самого, Леон одним движением скользнул с постели. При зашторенных окнах, словно взвихренный со дна ил, в комнате застыла чёрная мгла неравномерной плотности.
Леон видел сгустки тьмы не впервые, но знал, как пройти к двери, минуя стулья, кресла. Знал, где кончаются ковры и начинается прохлада паркетного пола. Знал, с какой стороны ступить, чтобы не скрипнули слабо пригнанные паркетины…
Идти бы дальше, но сегодня непроницаемость тьмы заворожила его. Он видел дымчатые клубы — зная, что не видит ничего. Он даже протянул руку и всунул её в особенно густую облачность — иллюзия более тяжёлого воздуха вокруг ладони отдалась в горле тошнотной волной.
Наконец он заставил себя сдвинуться с места — от мгновенной дезориентации в пропавшей в темноте комнаты его сердце болезненно трепыхнулось. Выворачивающий укол (он увидел наколотую на "цыганскую" иглу тряпичную куклу) — и Леон замер, но, потеряв равновесие, вынужденно шагнул вперёд. И застыл.
Ощущения под ногой: привычная щетина ковра и что-то очень нежное и тёплое — вернули его к реальности. Теперь он услышал сонное тиканье будильника, вспомнил, как Ангелина, раздеваясь, уронила и не хотела поднимать пушистый джемпер, — и почему-то сразу и машинально просчитал путь к двери.
В коридоре не так уж темно: у самой двери в прихожую, объединявшую квартиры, сероватый здесь лунный свет паутиной облепил все плоскости, до которых достал.
Он открыл дверь и не успел испугаться, ослеплённый будничным, тяжеловато-жёлтым светом старой люстры, за старостью, но пригодностью сосланной сюда, в прихожую, где она даже казалась излишне роскошной.
Перед зеркалом стояла Анюта — в пышном, шитом на заказ платье для сна (девочка покорно сносила барочные безумства матери, обряжавшей её как любимую куклу). Леон подозревал, что его дочь равнодушна к нарядам, но сейчас роскошь кружев и атласа была подчёркнута как никогда в неожиданном обрамлении тяжёлой резной рамы. Он встал позади дочери и успел заметить её изучающий взгляд на саму себя — взгляд фанатичного учёного, прежде чем она подняла глаза на него. Совсем не вялым голосом она тихо объявила:

— Я видела сон.

— Страшный?

— Не знаю. Я упала в зеркало. — Её взгляд снова переместился на глаза отражения. — И полетела.

— Растёшь.

— Папа, не говори глупостей, как мама. Это другое.

— Какое?

— За мной гнались жуткие дядьки. Потом я упала в зеркало и улетела от них. Они хотели лететь за мной, но у них разбился вертолёт. Кажется, вертолёт.

— Опять перед сном видик смотрела?

— Я смотрела в зеркало. И оно в меня приснилось.

— "Мне приснилось". Говори правильно.

— Папа, это тебе оно приснилось. А в меня оно точно вснилось. Ну, как объяснить? Я сплю и вижу всё в раме. Пап, оно волшебное?

Леон ответил не сразу. В электрическом свете зеркальная рама выглядела богаче, чем днём. Зато стекло постарело ещё больше. Он мельком подумал, как бы возмущалась Ангелина, увидь помутневшее зеркало со ржавыми, похожими на смятую фольгу разводами. В то же время зеркало неплохо сохранилось посередине. Если по краям, ближе к раме, трудно разглядеть часть комнаты, где стояли отец и дочь, то две фигуры, высокую и маленькую, зеркало отражало отчётливо. Едва заметная кривизна слегка изменяла силуэты, вытягивала их, и Леон, опять расплываясь в мыслях, немедленно решил: зеркало этой особенностью компенсирует все свои недостатки перед критически настроенной Ангелиной.
Холодная сухая ладошка ухватилась за два его пальца.

Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: