Кроме меня, ее никто не заметил, и я не оглянулась, чтобы взглянуть на нее еще раз, пока наш экипаж отъезжал. Но память еще долго хранила картину того, как она стояла там, у окна.

Дядя детей был в необычно хорошем настроении, и я даже заподозрила, что он заключил сам с собой соглашение сделать этот день очень приятным для Селины и особенно для Джереми.

Театр находился как раз за площадью Согласия, и когда мы приехали, экипажи уже подтягивались к его дверям. Когда мистер Рейд провел нас в бело-голубой, с золотом зал и усадил на лучшие места в ложе, мы уже сгорали от нетерпения. Джереми казался спокойным, но глаза его сияли — что очень радовало меня, — и он не пропустил ничего, пока зал заполняли зрители. С передних мест нашей ложи весь зрительный зал был как на ладони. Но я не могла не заметить, однако, что Брэндан Рейд все время держался в глубине ложи и не сделал попытки присоединиться к нам, пока мы разглядывали зал и зрителей.

Один только раз он наклонился ко мне и спросил:

— Вам нравятся места?

Я могла только восхищенно кивнуть. Я никогда еще не сидела на таких великолепных местах и не посмела даже попытаться выразить, что я переживала, чтобы не показаться такой же неразумной и восторженной, как Селина. Наконец в зале погасили свет, стих шелест программ, и на полную мощь зажглись газовые огни рампы, освещая опущенный занавес.

Сесили Мэнсфилд появилась только в конце первого акта. Этот момент был подготовлен увлекательным, блестящим предыдущим действием. Она выпорхнула на сцену с присущим только ей весельем и тут же полностью завладела вниманием зрителей.

Я подалась в своем кресле немного вперед, чтобы лучше разглядеть ее и понять, что это за женщина. Безусловно, она не была красавицей — совсем не такой, как Лесли Рейд. Хорошенькая — да, и в ней было много человеческой теплоты, которая простиралась за пределы рампы и охватывала всю аудиторию. Казалось, она говорила зрителям: «Конечно, вы любите меня! Любите потому, что я люблю вас!»

Пьеса была легкой, без претензий. Детям она нравилась, и я громко смеялась вместе с ними. Один раз я обернулась и взглянула на мистера Рейда, сидевшего в глубине. Я увидела, что он даже не смотрит на сцену. Мне показалось, что он дремлет. Безусловно, он уже видел эту пьесу, может быть, даже не один раз. И все же я, конечно, ожидала, что он будет рад возможности насладиться видом мисс Мэнсфилд. Его безразличие неожиданно вселило в меня надежду, что слухи были все-таки просто слухами. А если в них и была какая-то доля правды, то все уже давно было в прошлом. Но когда эта мысль пришла мне в голову, мне вдруг стало немного стыдно: надежда, что слухи не были правдой, слишком обрадовала меня. В темноте зала я почувствовала, что мои щеки заливает румянец, а сердце бьется гораздо быстрее. Ну какое мне дело до всего этого? Почему меня должны беспокоить неверность Брэндана Рейда, будь это в прошлом или в настоящем?

Когда кончился первый акт и занавес опустился, я старалась хлопать в ладоши с таким же энтузиазмом, как и дети. Возможно, они понимали эту пьесу не до последней строчки, но темп пьесы был жизнерадостным, и я чувствовала, что была права, выбрав ее для них.

В перерыве я с интересом наблюдала за шелестящим залом. В ложе напротив я заметила нескольких женщин, приехавших на спектакль, и поняла, что их бинокли все время возвращались к нам. Леди перешептывались друг с другом. Означало ли это, что они узнали Седину и Джереми?

Из глубины ложи мистер Рейд проговорил:

— Чириканье началось. Леди в ложе напротив удивляются и не могут определить, кто же вы на самом деле.

— А почему они должны удивляться? — спросила я. — Ведь ясно, что я здесь с детьми.

Он насмешливо, но мягко ответил:

— Вы не очень похожи на гувернантку, вот они и удивляются, что это за персона, незнакомая, но модная, появилась в городе, избежав их внимания.

Впервые я осознала, что оделась не совсем к случаю. Я нарядилась для выезда в театр так же, как и дети, но мое платье подобало бы лицу, занимавшему положение в обществе. Мне бы следовало быть в своем скромном сереньком платьице или, по крайней мере, в скучно-коричневом платье гувернантки.

— А мы можем подкинуть им кое-что еще, о чем почирикать, — продолжал мистер Рейд, и прежде чем я догадалась, что он намеревается сделать, он выступил из темноты ложи, подошел к барьеру и наклонился через мое плечо, протягивая мне программу, будто показывал в ней что-то.

— Пожалуйста, не надо, — взмолилась я. — Вы совершенно правы: я не должна была надевать это платье. Я очень сожалею, мистер Рейд.

— Не будьте смешной, — ответил он мне с раздражением. — Вы сносно выглядите именно в этом наряде, а не в тех ужасных платьях, которые носите дома.

Я возмутилась и уже готова была высказать свое возмущение, когда шторы в глубине ложи раздвинулись и вошел капельдинер с запиской для мистера Рейда. Мистер Рейд взял и прочитал ее, нахмурившись.

— Кажется, — произнес он, — мне придется пойти ненадолго за сцену.

Он поклонился нам и быстро исчез, а я так и осталась сидеть, устремив свой взор на голубые плюшевые шторы, покачивающиеся после его исчезновения. Он ушел за сцену в уборную мисс Мэнсфилд — это было ясно. Он даже не дал себе труда придумать что-нибудь. Ему было вовсе безразлично, что я знаю или что я думаю по этому поводу. Все во мне просто кипело, но я старалась, чтобы дети этого не заметили.

Итак, я «сносно» выгляжу в этом платье, и ему совсем не нравились те платья, которые я ношу дома! Он вел себя так, будто у меня не было ни гордости, ни чувства собственного достоинства. Эндрю был прав: у Брэндана Рейда несносный характер. Это человек высокомерный, без сочувствия к окружающим, столь типичный для тех, кто унаследовал богатство, а. не создал его своим трудом. Я кусала губы и не обращала внимания на интерес к своей особе тех, кто сидел в ложе напротив. К тому времени, когда перед началом второго акта поднялся занавес, я уже до того изучила рисунок на нем, что знала каждую линию на память.

Мистер Рейд долго не возвращался, а когда пришел, то опустился в свое кресло, даже не попросив прощения за беспокойство. Я не взглянула на него, продолжая внимательно следить за пьесой. Хотя второй акт был еще живее, чем первый, мой интерес к пьесе несколько ослабел. Один или два раза мне показалось, что Сесили Мэнсфилд посмотрела со сцены прямо на наши места и что ее знаменитая улыбка была направлена с некоторым вызовом прямо к нашей ложе.

Во время антракта после второго акта мистер Рейд вел себя беспокойно, и было ясно, что пьеса ему наскучила. Раза два он вынимал свои великолепные золотые часы и смотрел на них, теребя длинную золотую цепочку. Он уже не разыгрывал роль добрейшего дяди и не делал попыток поддержать хорошее настроение у детей. И вот в этот, возможно наихудший, момент, Селина задала вопрос, который, вероятно, уже несколько часов вертелся у нее на языке.

— Дядя Брэндан, — сказала она, — что такое inamorata? Дома Гарти и мисс Меган говорили, что у вас она есть.

Вопреки небольшому шуму, создаваемому вокруг нас голосами и шуршанием, мне показалось, что в зале воцарилась мертвая тишина. Я ощутила, как мгновенно похолодели мои руки, но не могла придумать ничего в ответ. В конце концов, я ничего и не могла бы сказать, не могла бы защитить себя.

После минуты молчания, показавшейся бесконечной, мистер Рейд холодно сказал Селине:

— Я бы предложил тебе, дорогая, спросить об этом мисс Кинкейд. Подозреваю, что она уже разобралась с этим.

Его слова шокировали меня и разозлили, и все же мне нечего было ответить ему. Положение было таково, что я не могла защищаться, несмотря на свое возмущение и его несправедливость.

Он поднялся и церемонно, не спеша, поклонился нам. И это, конечно, было видно в зале всем, кто в это время смотрел на нас.

— Надеюсь, вы извините мой уход со спектакля. Признаюсь, мне скучно, а я никогда не могу долго выносить скуку. Уверен, что вы сможете доставить детей домой, мисс Кинкейд. Экипаж мне не понадобится.