Это сходство Устинью расстраивало.

…Молодой человек в вылинявших джинсах и ковбойке, который рыдал в ресторане под Машино пение, теперь лежал по диагонали на ее широкой кровати и совершенно беззвучно плакал. Славика оскорблял вид вульгарных мужских слез, тем более что молодой человек был красив той мужественной красотой, что возбуждала в по-девичьи тонкой душе Славика целую бурю эмоций. Увы, молодой человек не обращал на Славика ни малейшего внимания, и Славику не осталось ничего другого, как удалиться в свою «монашескую келью».

Маша разделась до комбинации, ничуть не стесняясь лежавшего на кровати мужчины, отклеила перед зеркалом ресницы, сняла жидким кремом грим. Потом она сняла комбинацию и достала с верхней полки шкафа что-то очень знакомое. Это было штапельное платье с букетиками полевых цветов по желтому фону, которое она носила, когда Анджей во второй раз приезжал в Москву. Разумеется, она об этом не помнила, но, надев сейчас это платье, вдруг ощутила себя совсем другой, чем была минуту назад. Платье село от стирок, и теперь из-под него выпирали ее острые худые коленки. Мода на мини в Москве еще не началась, но Маша, как всегда, опережала все на свете моды.

Она подошла к кровати, села, взяла молодого человека за руку и спросила очень серьезно:

— Ты плачешь от того, что тебе очень плохо или же тебе слишком хорошо?

— Мне никак, — ответил он. — У меня истерика. Я все эти дни пил и курил какую-то дрянь. Я не хочу жить, но я настоящий трус и очень боюсь смерти. Вернее, самого перехода из бытия в небытие.

— То, о чем ты говоришь, называется не смерть, а другое измерение, — сказала Маша. — Я не так давно пришла оттуда. Знаешь, там у них скучная жизнь. Здесь мне нравится больше.

Молодой человек стиснул обеими руками Машину руку.

— Спасибо, что ты пела для меня, — сказал он. — Мне сейчас легче. Оказывается, со слезами на самом деле выходит боль. Тот человек твой муж?

— Нет. Он мой кузен. Я еще не была замужем здесь. Там — да. Может, даже несколько раз. А ты женат?

— Нет, то есть да. Но она… погибла. И в этом виноват я. Сейчас мне не так горько, как было раньше. Ты спасла меня своей песней. Как там: «Это просто ничего, по любви поминки…»

Маша смотрела на него не отрываясь, силясь что-то вспомнить… Но нет, ей расхотелось вспоминать — это так скучно и уж больно серьезно. Теперешняя Маша терпеть не могла скучных и серьезных вещей.

— Ты хочешь есть? — спросила она.

— Очень, — признался молодой человек, вдруг почувствовав сильный голод. — Но мне так хорошо здесь, и я бы не хотел вставать.

Маша бросилась на кухню, достала ветчину, хлеб, сыр и, напевая мелодию ми-бемоль мажорного ноктюрна Шопена, быстро соорудила несколько больших бутербродов, сложила их на блюдо, положила сверху веточку петрушки. Потом вынула из холодильника бутылку шампанского, достала бокалы.

— Ты настоящая волшебница. Фея, — сказал молодой человек, увидев все это великолепие. — Тебя как зовут?

— О, у меня много имен, но сегодня мне больше всего нравится мое старое имя. Сама не знаю — почему. Маша, Ма… Нет, то, другое, мне не нравится. — Она нахмурилась. — Меня зовут Маша.

— А меня Иван. — Он вдруг всхлипнул и жалко сморщил лицо. — Она называла меня Ивэн.

— Мне кажется, тебе оно не подходит. Нет, это не твое имя, — Маша энергично замотала головой. — Тебя зовут… Я знала, как тебя зовут, но забыла. Я буду звать тебя… Да, я буду звать тебя Алеко, пока не вспомню твое настоящее имя. Мне нравится имя Алеко. А тебе?

Иван улыбнулся и жадно набросился на бутерброды.

Машу обычно терзали по ночам приступы зверского голода, и она ела все что попадалось под руку, не разбирая вкуса. Сейчас же еда доставляла ей удовольствие, и от этого на глазах почему-то выступили слезы.

— Тебе жаль меня, да? — спросил Иван, он же Алеко. — Ну приласкай, приласкай меня. Я так соскучился по ласке…

Он вдруг бросился Маше на грудь и зарыдал. Но это уже была не истерика. Это были слезы ребенка, уверенного в том, что мать обязательно поможет их осушить.

Маша крепко прижала к своей груди горячую потную голову Ивана и ощутила странное волнение. Сама не отдавая себе отчета в том, что делает, она стала покрывать поцелуями его волосы, гладить по щекам, по спине. Ее губы шептали:

— Мой хороший, мой родной, успокойся. Я здесь, я с тобой. Я никогда не брошу тебя…

Наконец Иван успокоился, и они молча доели бутерброды и допили шампанское, почему-то избегая смотреть друг на друга. Наконец Маша сказала:

— Ты можешь принять ванну. Я сейчас зажгу колонку.

Она не только зажгла колонку, но и напустила в ванну горячей воды, растворила три хвойные таблетки. Когда Иван залез в воду, она вошла в ванную комнату и села на табуретку. Ее вовсе не смущал вид нагого мужчины — она много раз видела голого Славика, который, как и она, любил расхаживать по квартире в чем мама родила.

— Можно я залезу к тебе? — внезапно спросила она и, не дожидаясь ответа, сняла через голову платье и плюхнулась в воду. — Ух, как хорошо, — говорила она, удобно устраиваясь в другом конце большой — дореволюционной — ванны. — Я так замерзла…

Поначалу Иван растерялся, но Маша была так естественна и, кажется, не собиралась его соблазнять. Он улыбнулся.

— Это ты здорово придумала. Ты со своим… кузеном тоже вместе купаешься?

— Нет. Мне это не приходило в голову и потом… Да, мне этого не хотелось, потому что от него нет никаких токов, а от тебя идут токи. Странные, очень странные токи… Слушай, а ты не помнишь меня там?

— Я вспомню, — пообещал Иван. — Хотя, если честно, мне бы не хотелось…

— Мне тоже. Давай навсегда забудем то, что было там?

— Уже забыл. — Иван нырнул. Маша видела, как колышутся в воде его длинные темные волосы. Она протянула руку, чтобы потрогать их — они казались такими мягкими и притягательно красивыми. Но она не успела это сделать — Иван вынырнул и сказал, протирая глаза: — Я хочу спать в той кровати, где мы с тобой ели. Это твоя кровать, да? Я тебе не помешаю. Я очень хочу спать в той кровати, — капризным голосом сказал Иван.

— Пошли. — Маша встала во весь рост в ванной и, взяв его за руку, заставила подняться. — Ты мне не будешь мешать. Потому что…

Но она еще не знала, почему, и не закончила свою фразу.

Когда Славик среди ночи тихонько заглянул в Машину комнату, его взору предстала прелюбопытнейшая картина: его кузиночка и тот молодой человек лежали обнявшись лицом друг к другу и крепко спали. В окно светила луна, и Славик, подойдя ближе, обнаружил, что оба совершенно нагие, ибо одеяло съехало на пол. Он в задумчивости почесал затылок, любуясь великолепной мужской фигурой, женская была для него все равно что кукла. Он почувствовал укол ревности — нет, он не ревновал свою милую кузиночку, с которой несколько лет прожил под одной крышей, к этому молодому незнакомцу, а совсем наоборот. Правда, Машу он тоже слегка ревновал, так как считал своей собственностью и не собирался никому отдавать.

Славик задумчиво побрел на кухню, где долго сидел в темноте на холодном жестком подоконнике, думая о красивом мужском теле в соседней комнате, которому так хотелось отдаться.

Они пили на кухне чай, когда Николай Петрович внезапно сказал:

— Видел сегодня Павловского. Передавал тебе привет. У него опять с внуком неприятности. Ты бы с Машкой поговорила, что ли. Правда, этот его Димка такой шалопай, что ни дай, ни приведи. Но карьера дипломата ему обеспечена. И, должен сказать, весьма перспективная. Только бы дедушка подольше пожил. Так ты поговоришь с Машкой?

Он просительно посмотрел на Устинью.

— Но ведь она, выражаясь ее собственными словами, Диму «в упор не замечает». И потом… Машка еще такой ребенок.

— А я тебе говорю: обязательно поговори, — слегка раздраженным тоном сказал Николай Петрович. — Я же не прошу ее, чтобы она за этого шалопая замуж выходила, но от того, что она с ним приветливей будет, ничего худого не случится. С нее не убудет, как говорится.