Яхтсмены разместились на корме, Приклонский совсем упал духом, молчал, мрачно упершись взглядом в палубу. Настроение других тоже оставляло желать лучшего. Один Шутько был совершенно равнодушен к случившемуся — разлегся в шезлонге, нежился под лучами, млел, сладко подремывал.

Не отчаивался и дядя Пава. То и дело подносил к глазам огромный потертый бинокль, оглядывал удаляющийся порт. Предположение его оправдалось. С минуту не отрывался от окуляров, потом подошел к Приклонскому, сказал:

— Илларион Мироныч! За нами прогулочный катер следует. Не они ли догнать решили?

Приклонский встрепенулся:

— Где? Где?

— Вон, — протянул бинокль.

Приклонский долго прилаживал бинокль после дальнозорких глаз дяди Павы к своим близоруким. В конце-концов потерял терпение и, так ничего не разглядев, сунул его обратно хозяину. Предупредил:

— Я — к капитану, уговорю, чтобы подождал.

Никого особенно убеждать не пришлось — шустрый катер скоро догнал «Перекоп». Вахтенный штурман перевел ручку машинного телеграфа с «полного вперед» на «стоп». Машина перестала ухать.

— Спустить штормтрап! — скомандовали в мегафон с капитанского мостика.

Михаил разбудил Костю, который успел заснуть, привалившись в углу каюты. Он открыл мутные глаза, брезгливо огляделся.

Над водой болтался штормтрап — веревочная лестница со ступенями из узких деревянных планок. Подняться по нему на высокий пароходный борт не просто. Неторопливые волны мерно подбрасывали катер. Близко подойти к «Перекопу» он не мог — волны грозили бросить на стальную стену борта большого судна, повредить, а то и разбить вдребезги. Моторист должен осторожно подойти кормой поближе к штормтрапу, а пассажир, улучив удобный момент, прыгнуть и ухватиться за зыбкую веревочную лестницу. Если промахнется или случайная волна неожиданно подтолкнет «Гордый», неловкий полетит прямо в воду.

— Ты первый! — подтолкнул Михаил товарища. — Осторожно только, мимо не сигани!

Тот уныло осмотрел море, «Гордый», «Перекоп». Тяжелое похмелье, сонная хмарь, качка лишали сил и энергии. Мускулы стали ватными, непослушными.

Моторист «Гордого» пригляделся к пассажиру, понял его состояние. Строго сказал:

— Нельзя! Парень, что вокруг делается, не поймет. Да и вообще штормтрап ему не осилить, видишь — сомлел.

— Как же? — растерялся Михаил.

А на «Перекопе» начинали терять терпение.

— Прыгай, чего резину тянешь? — кричал сверху скуластый моряк. — До вечера тебя ждать!

Моторист придумал. Крикнул:

— На «Перекопе»! Боцмана позовите!

Вся команда и пассажиры «Перекопа» давно толпились у борта, с любопытством наблюдая за неожиданным происшествием.

— Я боцман, — отозвался скуластый. — Чего тебе?

— Кинь трос — пассажира поднять, а то не в себе он, как бы в море не сыграл.

По широкому лицу боцмана расплылась ядовитая ухмылка.

— Ай да, морячки! Ну, что ж, тросом, так тросом. Пересмеиваясь, матросы принесли кусок каната, бросили один конец на катер.

Потный от стыда, Михаил безучастно смотрел, как моторист обвязал Костю под мышками надежным «двойным беседочным» узлом. Костя встрепенулся было, пытался отказаться, оттолкнуть моториста, но тот сурово прикрикнул:

— Молчи уж! Куда тебе.

Затем поставил его на корму и приказал:

— Как близко катер подведу, — прыгай.

Работая мотором на малых оборотах, «Гордый» приближался к пароходу. Когда оставалось около метра, моторист крикнул:

— Пошел!

Костя вздрогнул, будто разбуженный ото сна, прыгнул и, как предполагал моторист, промахнулся. Пальцы его беспомощно скользнули по веревкам трапа. Весь обмякнув, он повис на канате, который наверху держали матрос и боцман. Беспомощный, смешной, парень вялыми движениями пытался оттолкнуться от борта, снова ухватиться за трап. Но это не удавалось.

Моторист презрительно хмыкнул, наблюдая, как пассажира «Грозного» поднимают на пароход, словно куль. И с «Перекопа» добрая сотня зевак смотрела на незадачливого яхтсмена. Как искры, вспыхивали насмешливые реплики:

— Со всеми удобствами молодой человек восходит!

— Мама, он больной, да?

— Это тебе не на Приморском бульваре перед девчонками форс показывать.

— Чистый цирк, прости господи!

— Помалу вирай — груз особой важности!

Иронически поглядывали и на остальных яхтсменов, носивших такие же «капитанки» с яхт-клубовским значком, как Костя.

Попрощавшись с мотористом, Михаил прыгнул, быстро взобрался на пароход.

Перевалился тем временем через высокий борт Костя, Дядя Пава подошел к нему, встревоженно спросил:

— Что с тобой? Заболел?

Увидев помятое лицо, пустые глаза, понял. Взбешенный, еле сдерживаясь, проговорил:

— Вот оно как! Иди проспись, я с тобой, паршивец, еще побеседую.

Тон, которым это было сказано, не сулил ничего хорошего, но на Костю сейчас не произвел никакого впечатления. Парень радовался одному — никто его больше не тормошит, никуда не надо ехать, ни по каким штормтрапам не взбираться. Нашел свободный шезлонг в тени надстройки, свалился на него, мгновенно уснул.

Так или иначе, а происшествие окончилось. Костю водворили на «Перекоп», который с каждым ударом винта приближался к Корабельску. Отпустив еще несколько острот по адресу «морячков», команда и остальные пассажиры успокоились, занялись своими делами. На пароходе воцарился прерванный Костей покой.

Приклонский подошел к Михаилу, искренне сказал:

— Спасибо, голуба, выручил! Уважил — так уважил, что и передать не могу.

— Да ну! — чуть смущаясь, ответил Михаил. — Обидно было бы, если бы на гонки Костя не попал.

— Обидно! — вскинул брови Приклонский. — Ему обидно. А нам?! Состязаться без чемпиона, без светила нашего! А в Корабельске яхтсмены — ого!

— Это мы еще посмотрим! — вмешался Шутько. — Цыплят, так сказать, по осени считают. Вроде закусить время настало, как вы, Илларион Миронович, думаете.

Шутько отлично выспался, отдохнул, проголодался и теперь был в замечательном настроении.

Предложение его одобрили все, кроме Нины, — она молча сидела в сторонке, и Кости, продолжавшего тонко посвистывать носом в своем шезлонге.

Расселись на застеленных брезентом досках кормового трюма, выложили продовольственные запасы — и свои и общие, приобретенные на всю команду.

— Иди, Нина, — пригласил Михаил, когда «стол был накрыт», нарезана колбаса, хлеб, откупорены бутылки с лимонадом.

— Спасибо, не хочется.

— Как не хочется! Ведь больше до Корабельска есть не будем, заправляйся.

Нина принялась нехотя жевать бутерброд. На душе у девушки было смутно. Она старалась разобраться в своих чувствах и, прежде всего, победить снисходительность к Косте, которая росла и росла. Правда, когда Костю — неуклюжего, беспомощного — подымали на пароход, ей, как и всем, стало стыдно за него, сильнее стыда оказалась жалость: так и взяла бы, положила больную голову на колени, приласкала.

Чувство это показалось Нине плохим. «Нельзя смирной быть, — уговаривала себя, — меня обидел, значит, я первая мириться не должна. Пусть поймет…»

Но в сердце уже простила Косте вину, верила, что не такой он, каким был вчера.

За едой Михаил коротко рассказал о Костиной квартире и о том, как догоняли «Перекоп».

— Молодец, смекнул, — похвалил дядя Пава. — А я ему покажу, где раки зимуют. Подумать только, до того напился, что о гонках забыл!

— Ну и что, немного через борт хватил, лишнее выпил, так сказать, — отозвался Сенька, зажав в одной руке булку, в другой кусок колбасы. — Дожили, новоселье справить нельзя.

— А ты тоже был? — сердито покосился дядя Пава.

— Был, — невозмутимо ответил Шутько. — А что?

— Ничего. Ты вот не забыл, точно явился.

— Я, уважаемый, что дела касается никогда не забываю. Делу — время, потехе, так сказать, час.

— Новоселье! — не успокаивался дядя Пава. — Воспитали «звезду» на свою голову, ежели по порядку, за такие штуки от гонок отстранять надо.