— Смотри же, слово дал, — сказал Костя.

Вышел на трамплин, подпрыгнул. Спружинив, трамплин бросил его вверх. Вытянув руки по швам, парень «солдатиком» полетел в воду. Вынырнув, позвал:

— Что же ты? Давай!

Михаил понял: делать нечего, придется прыгать. Отступать поздно. Ругал себя, что согласился подняться на вышку.

Пошел по зыбкой доске трамплина. Старался не смотреть вниз, чтобы не закружилась голова и не задрожали колени.

Вот трамплин кончился. Дальше — пусто.

— Быстро! — кричит Костя с пирса.

Михаил набрал в легкие побольше воздуха, зажмурился и прыгнул.

Сперва полетел ровно, почти как Костя. Но вот тело потеряло равновесие, склонилось на бок, ноги сами собой поджались. Несколько раз перекувырнувшись, спиной плюхнулся об воду, поднял фонтан брызг.

Вынырнул хмурый, недовольный. Сердился на Костю, что тот уговорил прыгнуть, на себя, что поддался уговорам. Спину жгло, в ушах звенело от удара.

А в глубине души был доволен: не побоялся, прыгнул!

Костя глянул на него, ухмыляясь во весь рот:

— Умора с тобой, Семихатка! Захочешь — так кувыркаться не сумеешь.

Михаил смолчал, повернулся к Косте спиной. Она была еще красная после шлепка об воду, и это вызвало у Кости новый взрыв веселости.

Нахохотавшись, взял Михаила за плечо:

— Брось дуться! Уж и пошутить с тобой нельзя… Зато теперь, второй раз, без всякого прыгнешь. Во всяком деле важно решиться.

Михаил обернулся к нему:

— Правда! Прыгну.

Быстрым шагом, почти бегом, взлетел на вышку, не останавливаясь, пробежал по трамплину и кинулся вниз. Вынырнул сияющий, довольный.

— Вот видишь, — сказал Костя.

Вопреки общепринятому мнению весна в Одессе туманная. Если вы заступили на вахту после полуночи, то увидите, как свет весенних звезд, такой чистый в черной прозрачности неба, начинает вздрагивать, тускнеть, постепенно исчезает. Исчезают и городские огни, которые дружески подмигивали бессонному стражу. Потом скрываются очертания ближнего судна, и на маяке начинает работать ревун. А утром, проснувшись, жители видят город во мгле. Волны ее катятся и катятся, и тогда с Приморского бульвара не виден порт, а из порта не различить маяка, на котором сигналист-ревун продолжает предупреждать об опасности ослепленные корабли.

И все-таки весной туман не таков, как в ноябре. Осенью он угрюм, холоден, зол. Он предваряет короткий дождливый день. Но нет лучшего предвестника хорошей погоды, чем утренний туман в апреле. Над городом белое с розовым покрывало, которое то тут, то там прошивают золотые солнечные лучи. Они свидетельствуют, что туман недолговечен. Так и бывает — часам к девяти, когда солнышко припечет покрепче, туман струится, уходит вверх кисейными полосами. Уйти им не удается: свившись в жгут, полосы тают — быстро и незаметно. Не прошло десяти минут, и там, где клубилось белое и розовое, раскинулся такой простор, что захватывает дыхание. Воздух особенно прозрачен, светоносно небо, весенней голубизной отливает море, улицы в узорной тени первой листвы. Это и есть весна, одесская весна, короткая и стремительная. Южная весна, которая почти тотчас переходит в лето. Пряный аромат цветущей акации смешивается с соленым — морским, а когда задует «кинбурнский» — ветер из порта, то к аромату акации и моря примешивается горьковатый запах пароходного дыма: зов дальних морей и широких просторов, неочерченных горизонтов, незнакомых созвездий, разбойного ветра, громокипящих туч. Море зовет всегда, но весной призыв его особенно силен. Как голос любви. Да это и понятно: настоящая любовь всегда романтична, а море олицетворяет романтику.

Торопясь по Гаванной улице в яхт-клуб, Михаил думал о том, как долго длилась зима и как он соскучился по морю. Ему не терпелось скорей очутиться на причале спортивной гавани — бесприютной, пустынной еще недавно, сейчас веселой, многолюдной.

Впрочем, Михаил был неправ, сетуя на нудную зиму. Для него она не прошла даром. Еще перед Новым годом он записался на курсы яхтенных матросов, полчаса назад сдал экзамены, получил свидетельство о первой морской квалификации, спешил поделиться радостью с Ниной и Костей.

Начавшаяся летом, дружба сохранилась, хотя виделись они в эти месяцы только на заводе. Да и то больше с Ниной, Костя по-прежнему был на отшибе — возился в яхт-клубе, ремонтируя «посуду», перебирая моторы; ездил на какие-то курсы теоретические — и занят по-настоящему не был, и без дела не сидел. Нина встречала его, как всегда, после работы вечерами и по воскресеньям.

Часто видели Костю с Шутько. Свободного времени у обоих находилось больше, чем летом, сталкивались они в мастерских, в спортобществе, постепенно завязалось что-то вроде дружбы.

Искренность убедительна. Сенька Шутько был искренен. Как дальтоник не различает цвета, так Шутько не различал, что хорошо, что плохо, обладал абсолютной бессовестностью. Он знал: это делать нельзя — могут «пришить дело», а за это лишь побранят, брань же, как известно, на вороту не виснет. Внутреннего предубеждения, моральных преград, в просторечии именуемых совестью, он не имел.

Стал таким, пожалуй, и не по своей вине.

Сенькин отец когда-то считался довольно видным лектором. Среди прочих занятий выступал с беседами, печатал в газетах статьи о любви и дружбе, правдивости и честности, красоте души человеческой и многих столь же возвышенных предметах. Выступал неплохо, в наиболее трогательных местах голос его вибрировал, иногда приходилось лектору даже прервать течение словес, чтобы отпить воды из стоящего рядом стакана.

Дома предпочитал коньяк, впрочем, не стаканами, а рюмками. За коньячком не без удовольствия хихикал над похабным анекдотом. Что касается дружбы и любви, то и в этой области не терялся.

Под стать себе подбирал приятелей; в домашних разговорах сын-школьник никого не стеснял. Тогда складывался характер парня, и тогда Сенька прочно уверовал: в газетах и книгах пишут, по радио говорят, в школе учат одно, в жизни — совсем другое. Не поколебала убеждения и судьба папаши. А была она печальной. Наступили трудные для людей с двойным дном времена. И папаша смылся в неизвестном направлении, бросив семью.

Воспитание его осталось. Всегда, везде, во всем Сенька соблюдал свою выгоду, иначе просто не мог. Верил, что другие действуют так же. Услышав о бескорыстном поступке, усмехался, зная, есть там какая-то подкладка, никто зазря благородничать не станет.

В добавление к основному качеству своему Сенька обладал твердым характером, волей и незаурядными яхтсменскими способностями. Бесхитростный и никогда не испытывавший нужды в хитростях, Костя сперва признал авторитет Сеньки в спортивных делах, а со временем и во всех остальных. Шутько долго присматривался, примерялся к новому приятелю, демонстрировал ему свою бывалость, пока не утвердился в Костином мнении окончательно. И тогда решил: доверять Косте можно.

— Слушай, — сказал как-то Сенька. — Дело есть. Было в тоне его такое, что Костя вспомнил перекупку скумбрии.

— Что за дело, подробнее говори.

— Парень один на танкере, так сказать, плавает… Рубашку нейлоновую купил, в магазине — ничего вроде была, а теперь мала.

— Ну и как же?

— Продать хочет.

— Мне сватаешь? Так у меня денег нет на нейлоновую.

Сенька, по всегдашней привычке, отплюнулся.

— Не тебе, в комиссионный снести нужно.

— Толком объясни, чего хочешь! Крутит и крутит! — разозлился Костя.

— Чего рот раскрыл, слушай меня. Он сам в комиссионку нести не желает, потому — паспорт требуют, а у него мореходка, а от моряков заграничное барахло неохотно берут, на судно сообщить могут. Так давай по твоему паспорту сдадим, ежели что, откуда рубаха заграничная спросят, — на базаре купил, теперь не нравится, другую хочу.

— Ну его, в такое путаться, — покачал головой Костя.

— А чего? Не зря ведь, свой сармак сорвем.