После таких известий Борис стрелял по три раза в день: с утра, днем и под вечер. Делал до десяти серий за тренировку. Гильзы только летели. И не приходил ему на ум, уже взрослому парню, вопрос, откуда же деньги-то на патроны? Ведь он расстрелял их только в августе не сотни, а целые тысячи.

Хаджанов об этом даже не заикался. Для него, как казалось ребятам, все теперь сошлось на Борисе, а отдыхающие офицеры в штатском, порой заходившие небрежно попалить, вызывали плохо скрытое раздражение.

Как всегда, с неизменной улыбкой, провожая из тира кого-нибудь из них, он подмигивал ребятам и шепотом, смеясь, припечатывал:

- Тебя бы, теля, не командиром, а в детсад. В лучшем случае, воспитателем.

- А что это - теля? - спрашивал Глебушка.

- Не знаешь? - смеялся майор. - Да просто теленок!

Они хохотали хором. Иногда подсобрав троих-четверых таких вот "телят", Хаджанов любил "макнуть их в шашлычный соус" - как деликатно он прибавлял.

- А теперь, товарищи офицеры, можно показать вам, что такое достойная стрельба?

Мужичков всегда это заводило, получалось, что они стреляли недостойно, но делать в санатории им было все равно нечего, так что они обычно с вызовом заявляли:

- Ну, ты тут живешь, похоже, в этом тире! Чего тебе не насобачиться!

- Я-то живу, - отвечал покладисто Хаджанов, - но покажу-то не я. А - вот! Мальчик!

Борис вставлял обойму, выпускал ее с предельно возможной скоростью, мишень подъезжала на специальных рельсиках, уже сделанных на тутошнем заводе, и офицеры разных родов войск всегда, без сбоев, бывали посрамлены.

Единственное, что им оставалось, это восхищаться винтовкой, просить, чтобы им тоже дали пострелять из такого забугорного винтаря - это-то, мол, и дурак сможет! Но тут начиналось главное. Настоящее шоу!

Хаджанов пояснял, что школьник Борис Горев действительно хороший стрелок, и его винтовку передавать никому нельзя, потому что он готовится к соревнованиям.

- Это как скрипка, понимаете, господа? Ее держит в руках только один исполнитель. Например, Паганини!

- Ну, Паганини! - усмехались уязвленные офицеры. А один так вовсе унизился: - Сравнил жопу с пальцем!

Но майор пропускал такие реплики мимо ушей, подступал к главному, выпускал на сцену Глебку, говорил:

- Но вот у нас еще один школьник. Совсем маленький, видите. Во второй класс ходит. И ему скрипка не положена. Он на обычной играет. Глебка! Стрельни!

И Глебка, правда, всегда из положения лежа, чтобы упор был, потому что детские руки еще слабы, прижимал к уху приклад обычной винтовки, разбрасывал ноги в сандаликах и палил, по-взрослому перебрасывая затвор, набирая, конечно, меньше, чем старший брат, но все же не хуже, чем эти взрослые дядьки в погонах.

- Ну, - говорили мужики, смягчаясь и сдаваясь, - если ты во втором классе так стреляешь, быть тебе снайпером! Или чемпионом!

В общем, выходило, что майор как бы воспитывал Бориным примером взрослых офицеров, а Глеб, когда они заводились, ссылаясь на спортивную винтовку, их приземлял окончательно.

Но однажды какой-то отдыхающий с неприветливым взором, поучаствовав в хаджановском представлении, чуть подзадержался, отстал от других, хлопнул Гордеича по плечу и сказал ему негромко, но твердо:

- А ведь давать оружие такому малышу, - он кивнул на Глебку, - против закона! Слыхал об этом? Да и паренек твой, - он указал пальцем

на Бориса, - тут находится на каком основании? У тебя есть лицензия на эту работу?

- О, конечно, товарищ прокурор! - воскликнул Гордеевич, хотя откуда видно, что прокурор.

И ухватив неприветливого мужчину под руку, повел в свой кабинетик, где висела в стеклянной рамочке и лицензия, и решение о создании юношеской спортивной школы при районном отделении РОСТО.

Хмурый, поглядев на рамочки, вышел из кабинетика умытым и перевернувшимся. Говорил на ходу:

- Это правильно! Это хорошо! Военно-патриотическое воспитание как-никак! Это у нас приветствуется.

Железная дверь в тир глухо ухнула, и можно было бы рассмеяться, но майор стоял, весь сжавшись, глядя отрешенным взглядом в пол. Какая-то новая, раньше невиданная и злая тень бродила по его лицу - даже не злость, а ненависть.

Август и начало сентября, кажется, слились для Бори в один непрерывный день. Даже еще однообразнее - в одну непрерывную стрельбу.

Может быть, потому, что он почти не выходил из тира, а жизнь наверху шла своим ходом, им не замечаемым. Глебка долго не выдерживал, маленький все-таки, и убегал, придумав для себя какие-нибудь неотложные хлопоты, но потом приходил опять, тоже тренировался. Изредка Боря спрашивал его:

- Ну что там, на улице?

Глебка перебирал всякую малышовую ерунду - что он мог знать? Боря вообще многое тогда как-то пропустил. Например, еще в августе

Головастик спросил просто так, без всякого подъелдыка, скорее, любезно осведомился:

- Ну что, надрался вчера ваш майор? Борис, как и Глебка, не понял.

- Да как же! - сказал Витек. - Вчера все десантники напились, телик-то смотрите? В Москве так вообще - в фонтанах тонули по пьяни. Вся милиция на бровях! День десантника… Пьют до полусмерти. В тельняшках да голубых беретах.

Борис, само собой, за майора вступился:

- Не все же алкаши!

- Алкаши не все, - легко согласился Витек, - но в этот день все десантники пьют. И, выходит, можно догадаться, десантник ты или нет!

Боря помотал головой, будто от комара отмахнулся, из головы эту мелочь выкинул.

Не очень большое значение придал он и событию довольно важному.

После той ночевки хаджановской бригады у них во дворе эти десять мужчин как бы рассыпались, будто стая комаров, когда дует ветер. Но на несколько дней всего лишь.

Хаджанов из тира по вечерам исчезал несколько раз, все в том же августе. Ребята оставались в тире одни, грешным делом Борис давал тогда пострелять из своей "скрипки" Глебушке, и у того получалось очень даже неплохо. Так что когда дядя Миша удалялся, строго-настрого наказав ребятам закрываться изнутри и никому не открывать, они, в общем-то, радовались.

Во-первых, прибавлялось немного свободы. И не какой там нибудь ерундовой детской самостоятельности, а свободы настоящей, вооруженной. И пусть она была ограничена этим тиром, этой железной дверью, и никуда они с этой своей вооруженной свободой выйти не могли, как-то само собой наваливалось на душу что-то новое, очень взрослое, непонятное и вовсе не легкое.

И не сразу, лишь постепенно отступало это ощущение. Проходило несколько десятков минут, они увлекались своим занятием, бесконечной

стрельбой - когда взгляд сосредотачиваешь на мишени, останавливаешь дыхание, когда наливаются металлом руки.

Если подумать, какое это удивительное занятие - приготовить тело, дух, мозг, даже принудить их к тому, чтобы соединить одним промельком, мгновением две точки - мушку и мишень. Сами по себе они почти ничто, но, обретая дух, силу, власть, переданные им человеком, они сливаются во что-то подобное совершенству.

Странному совершенству. Даже страшному, потому что только прикажи своей воле, и пуля полетит в избранную тобой, не обязательно бумажную, мишень. То, что зовется тренировкой - отвори только дверь! - станет опасным делом, наказанием кого-то, над кем-то насилием, болью, даже смертью! Какая же опасная власть может быть дарована им, Борису и Глебу, только направь их ум в кому-то нужную сторону. Только обучи. Только внуши. Подтолкни, сказав, что это надо…

Неосознанно, не вполне внятно, но чувство тяготы от собственного умения держать в руках вот эти легкомысленные и вроде неопасные мелкокалиберные винтовочки обладало какой-то самостоятельностью. Даже независимостью.

Но пока эта независимость сходилась в черный кругляш десятки на бумажной мишени. А мысль о живой цели, слава Богу, не приходила. Может, сказывалась муштра Хаджанова, ведь все, что касалось стрельбы, всякие, даже мелкие разговоры, простые реплики ни разу не выбирались за пределы тира. Кроме обсуждения возможных соревнований в областной столице.