Иван сидел на земле и смотрел на угасавший костер.

Тихо было в лесу. Только коровы жевали, вздыхали грустно, да вскрикивала незнакомая птица. Тихо. Как будто и не было ни войны, ни фронта, который, как говорили, где-то совсем рядом.

Сладко похрапывая, спал напарник Ивана Афанасий. Иногда ворочался, хрустел валежником, затем притихал и снова начинал сопеть.

Ивану было грустно. Может быть, темнота так действовала на него, ночь, а может быть, эти гаснувшие угли.

Он вспоминал деревню, дом. Жену Наталью, девчонок, всех четырех. Они остались там… И что теперь с ними, живы ли? И как она одна с четырьмя-то, не шутки… Дуреха ведь…

Иван был костляв и высок. В детстве его помял бык, поломал ребра, выколол глаз, задавил до полусмерти. Вся деревня попрощалась с Иваном, бабы повыли над ним. А Иван выжил.

С той поры Иван был кособок, ходил, припадая на правую ногу и нескладно размахивая длинными руками.

Кто-то назвал его Ребровым, да так это прозвище и осталось за Иваном.

Характером Иван был резок, любил выпить. В праздники, с утра торжественный и приодетый, ходил по деревне, чинно поздравлял всех, а к вечеру не выдерживала душа — напивался, начинал буянить, ломал заборы, матерился и рвал на себе рубаху.

— Ходи, Ребринка! Гуля-я-й!

Выгонял из дома Наталью и ребятишек.

— Анцибла! — страшно и непонятно кричала ему Наталья. — Анцибла одноглазая!

И тогда приходил его брат, Василий, мужик солидный и молчаливый. Иван, сирота от рождения, называл его батей.

Василий только качал головой, кряхтел и грозил Ивану:

— Я тебе!

Ребров тыкался ему в грудь мокрой бороденкой, обнимал и горько, навзрыд плакал.

— Батька! Прости меня, батька! Трудна-а-а мне, батька! Ты ж один только знаешь, как мне трудно. Переломанный я весь, уродованный! Но я — Ребринка, все выживу!

— Непутевый ты, Ванька, — говорил Василий и гладил его по костлявой спине.

— Непутевый! — выл Иван. — А за что так меня, батька? За что жизнь меня так? Других ласкает, а мне все в морду да в морду. За что так? Я ее спрашиваю — за что? Не отвечает!

Василий вел Ивана к колодцу, умывал и укладывал спать. Иван засыпал сразу же, но и во сне всхлипывал, морщился и скрипел зубами.

Озорничая, приходили к нему мальчишки, звали: «Дядя Ваня, пойдем плясать!» Иван не отвечал. А если говорили: «Пойдем водку пить», Иван, не открывая глаз, тужился, пытался подняться, да не мог.

— Ну и Ребров! — удивлялись мужики. — Все ему нипочем! В коллективизацию подкулачниками два раза до кровохарканья был забит. Потом, как сторожем работал, прострелил его Минька Салин навылет. А он — хоть бы хны! Вот живуч, ребрастый!

Когда началась война и мужики один за другим пошли на фронт, всех провожал Ребров. Сам он был «списан подчистую». Тогда впервые загрустил Иван. Пил на проводах, как никогда в жизни, и плакал. Но скоро пришлось и ему уходить. Как-то председатель колхоза позвал к себе Ивана и сказал, не глядя в лицо:

— Справляйся, Иван, да двигай. Придется гнать скот на восток.

Утром по туману вместе с напарником Афанасием ушел Иван из деревни.

Прощаясь, завыла Наталья горько, по-деревенски, по-бабьи, на всю округу:

— Охти, родименький, на кого ж ты меня покидаешь? Ох, лихо мне!

— Перестань! — прикрикнул на нее Иван. — Что вопишь-то!

— Ох, Ванюшка, может, в последний раз вижу!

— Ни хрена со мной не будет! За коровьим хвостом в тыл иду, а ты вопишь! Вон девок береги…

А где теперь тыл? Два дня, как на большаке приостановилось движение. У станции Дно стреляли. Иван согнал стадо с дороги в лес, пережидал, пока что-нибудь да выяснится. По нескольку раз в день ходил в ближнюю деревню узнавать, что делается на дороге. Слушал радио и рысцой бежал обратно, боялся на одного Афанасия оставить стадо, — тот был ленив и беспечен. Ему все равно!

Несколько дней назад в большой деревне на перекрестке прямо на стадо выскочил из-за поворота танк. Перепуганные коровы, давя одна другую, рванулись в сторону, свалили забор и понеслись по огороду, топча грядки. Из соседней избы выбежал маленький чернявый мужичонка, вырвал кол из забора и наотмашь хрястнул одной из коров по спине.

— Ты что делаешь? — крикнул Иван и поймал мужичка за грудки.

— Пусти!

— Ты животную портишь!

Иван изловчился и дал мужику разок между глаз; но тут прибежала мужикова родня, и, по правде сказать, крепко наломали Ивану. Но стадо в порядке!

Эх, мать честная! Только палец вот вывихнули да ухо треснуло. Один вцепился да зачем-то все крутил, собака. А так ничего, терпимо!

Афанасий, конечно, спрятался, тому обошлось…

К утру Иван задремал.

Приснилось ему произошедшее много лет назад. Сидит он у колхозного амбара с ружьем на коленях. Ночь осенняя. Ветер раскачивает деревья, шуршит соломой. И вдруг — бах! — чем-то тяжелым по голове… Видит Иван — Минька Салин. Известный в районе вор, подкулачник.

«Эх, живодерье отродье! Не выйдет! Ух!»

Рванулся всем телом, вскочил на ноги. Бах!.. Из его же ружья…

Иван проснулся и, приподнявшись, прислушался. Был выстрел или не было? Только приснилось? Коровы зашевелились, тревожно смотрели все в сторону, Афанасий тоже поднялся.

Рассветало. По лесу еще было сумеречно, а небо над головой синело, как вода в полевом колодце.

— Вроде стрельнули? — спросил Иван.

— Стрельнули. Где-то близко.

Иван обошел стадо, осмотрел.

— Ты тут приготовь чего поесть, а я в деревню сбегаю, проведаю, — сказал Афанасию.

— Ладно.

— Да гляди тут…

— А и уйдет которая, так что. Другие по полстада растеряли.

— То другие. А то — мы.

— Своя шкура дороже. Вон кругом стреляют. А ты прешь, как ошалелый.

— Ты, Афанасий, давно по сопатке не получал. Тебе скучно, наверно, стало. Да и я давно не веселился.

— Ладно. Иди уж! Начальник нашелся!

Отряхивая с веток росу, напрямик через ольшаник, по травостою, Иван круто зашагал к деревне. Трюх, трюх… На большаке ревели машины. «Может, подвезут», — подумал Иван, торопясь.

Он уже совсем близко подбежал к дороге, взглянул и остолбенел.

— Никак немцы? Мать честная!

Он увидел солдат в незнакомой форме, сидящих на машинах. Они! И, пригнувшись, Иван бросился от дороги.

Позади что-то крикнули и почти одновременно выстрелили. Он упал. Земля брызнула справа и слева. Сорвало кепку.

— Эх, была не была! — Иван вскочил и рухнул под ольховый куст. Из-под него — в другой. Дальше, дальше.

Пули цокали рядом, срубали листья и ветки. А он бежал.

Он бежал, когда уже перестали стрелять, бежал до тех пор, пока не перехватило дыхание. Лег на сырой болотный мох, прижался к нему лицом, приник. От мха пахло плесенью. Пахло грибами. По-обычному, по-лесному. Как всегда.

— Да что ж это, а? Как зайца гнали! Стреляли! У меня дома! — недоуменно сказал Иван. — Да что ж это вы, сволочи! Как зайца! Ах ты мать честная!

Чуть не заплакал от обиды и злости Ребров. Полежав, поматюгавшись, он поднялся и пошел. Отыскал рощу, где ночевали накануне, собрал стадо, звал Афанасия. Но так и не дозвался. Убег Афанасий.

— Ну что ж, один пойду! — сказал Иван. — Проберусь, а ты драпай, сукин сын. Я не побегу.

С наступлением темноты Иван поднял стадо.

Он спешил. Шел всю ночь и весь следующий день. Обходил стороной попадавшиеся на пути деревеньки. Несколько раз пересекал шоссейные дороги. А потом вступил в настоящий дремучий лес. Трава здесь не росла, под заплесневелыми ветками елок было сумеречно. Вода и болотная грязь чавкали под ногами. И казалось, этому лесу не будет конца. И день шли, и два, и три. Все та же темень и трущобная глушь. Ни зверя не видно, ни птицы. Хотя бы дятел стукнул!