— Курева у тебя тут нигде не припрятано?

Наталья приготовила завтрак и, пока Иван ел, сидела напротив и смотрела на него.

Позавтракав, Иван взял подушку, два полушубка и отправился в сарай. Там он залез на сено под самую крышу и лег.

«Ну, хоть высплюсь как следует. А то в избе девчонки все равно не дали бы», — подумал Иван, устраиваясь поудобнее.

Он проснулся оттого, что кто-то сильно толкнул его в бок. Иван сбросил шубу и сел. На сене, напротив, пригнувшись, стоял незнакомый, конопатый мужик, наведя на Ивана ствол винтовки.

— Ты чего? — удивленно спросил Иван.

— Слезай давай! Дрыхнешь тут!

На рукаве у мужика была белая повязка. Внизу, у дверей сарая, стояло еще три человека, и, глянув вниз, Иван сразу узнал Миньку Салина.

— Поспать не дадут, — осматривая присутствующих, как бы в шутку сказал Иван.

— Слезай.

— А что?

— Поразговаривай!

— Дай ему прикладом по шее, — сказал Минька.

— Слазь!

Иван упал на землю.

— Пошуруй там, может, в сено что спрятано, — приказал Минька, и конопатый стал ползать по сену, прощупывая его.

— Вроде нет… Не видно…

Салин ждал, заложив в карманы брюк руки. Он курил, покусывая цигарку.

— Давненько не виделись, — сказал он Ивану.

— Давно.

— А и встретились — не рады. Не забыл еще?

— Нет.

— Хорошую я тебе тогда памятку оставил. Живуч! А другой уже давно откинул бы копыта.

— Так я — Ребров!

— Ну как, ничего там нет? — спросил Салин конопатого.

— Ничего. — И спустился с сена.

— Так, а теперь мы с тобой побеседуем. Ты откуда пришел? Зачем?

— Как зачем? Домой! — искренне удивившись, сказал Иван.

— Тебя кто прислал?

— Куды?

— Не придуривай! Знаем мы тебя как облупленного, знаем. Может быть, ты думаешь, что если я давно тут не был, так и позабыл, как ты с Завьяловым ходил, нас раскулачивал? Все помню! Как ты, падла, по мочилу лазил, колеса искал.

— Какие?

— Забыл? От линейки, на железном ходу.

— Не помню.

— Я тебе напомню! Я вам все припомню! Мы еще поквитаемся. Последний глаз выколю. Взять его!

Ивана схватили, завернули руки за спину.

— Больно! Что делаешь! — крикнул Иван. Дюжие мужики были, да и старались очень. Один с четырьмя не справишься.

Когда Ивана вели на дорогу, к телеге, встретилась ему его младшенькая, Настя. Она играла с котенком. Увидев отца, резко выпрямилась, обрадовалась, встрепенулась и сделала шаг навстречу, собираясь подбежать, но тут же испугалась, остановилась, зрачки ее недоуменно расширились… А котенок прыг к ней и лапкой цап, цап за подол платья.

— Настька! — крикнул Иван и улыбнулся ей. И не знал, что бы такое еще сказать. — Киска-то вон, поиграй с ней.

На телегу сели впятером. Хлестнули лошадь. Телега, хрустнув, тяжело сдвинулась и покатила. Иван оглянулся. Настя стояла все на том же месте.

— Ты почему вместе с Афоней не пришел? — спросил у Ивана Минька, толкнув его в бок. — К тебе обращаюсь!

— Афоня сбежал.

— А ты все выслуживаешься? Скотина где?

— Сдал.

— В лесу где-нибудь прячешь! Врешь все!

— А вру, так проверь.

— Проверим. Сам все расскажешь. У нас заговоришь!

— У нас — не у Кондрашки за столом… Но! — засмеялся конопатый, подхлестывая лошадь.

— А я что, — сказал Иван. — Я простой человек. С меня и взятки гладки.

— Вот такие-то простые все тут и делали. И революцию, и колхозы, все. Вы, дурье…

Дорога была плохая, песчаник. Узкие колеса телеги врезались почти по бабку, лошадь была в мыле, косила на телегу красным кровавым яблоком глаза, с губ падала пена.

«Куда меня везут? В Новоржев, наверное. И с Наташкой не попрощался. Эх, мать честная, батька прав, надо было припрятаться», — думал Иван.

Когда подъезжали к Полозову и дорога запетляла мелким кустарником, вдруг из-за леса появился самолет. Это была немецкая «рама». Иван увидел на крыльях кресты. Самолет прошел низко над дорогой, Ивану показалось, что он видел летчика в кожаном шлеме. Пролетев, самолет развернулся, свалившись на крыло, грозно заурчал моторами и двинулся навстречу едущим по дороге. Он несся над дорогой, большой, черный. На телеге притихли, замерли. Конопатый опустил вожжи, а Минька и его соседи сползли поближе к краю телеги. Лица у всех были испуганно-напряженные. И когда самолет оказался рядом и даже вроде бы чуть клюнул и пошел несколько вниз, испуганная лошадь рванула в сторону, телега наклонилась, и почти в то же мгновение, когда темная тень чиркнула над головами, все, кроме Ивана, упали в кусты.

Самолет улетел. Они все еще сидели, боязливо посматривая в ту сторону, где он скрылся.

— Что же это вы своих боитесь? И советских боитесь, и своих?

— Закройся! А то сейчас закрою! — прикрикнул Минька, отряхивая колени, но ничего Ивану не сделал.

— Нет, все-таки интересно.

В Полозове Ивана заперли в амбар. Сусеки были пустыми, а возле одного из них лежала сваленная в кучу пакля. Иван сел на нее, прислонился спиной к доскам. Веревка больно врезалась в тело, отекали руки. Постепенно Иван привык к темноте и стал различать даже шляпки гвоздей, вбитых в доски. Гвозди были самодельные, большущие, шляпки — как пятаки. И под каждой из шляпок тоже самодельная квадратная шайба. Надежно сделан амбар.

Ивана держали в амбаре всю ночь. С вечера Иван, услышав, что возле амбара ходят и разговаривают, постучал в дверь.

— Чего тебе? — спросили с улицы.

— Веревки развяжите.

— Ничего, потерпишь. Не подохнешь.

— Развяжите.

— Вот я тебя из винта сейчас развяжу.

Иван вертел руками сколько мог, изворачивался, цеплял веревку на крюк, пилил по нему, веревки несколько поослабли, но снять их полностью так и не удалось. Иван засыпал, но ненадолго. Болела нога.

«Всю жизнь она болит, — думал Иван. — Надо бы было хорошим докторам показать; может быть, и подлечили бы. А то вот так. Наташка говорит, что и во сне нет мне покоя, все вроде бы бегу, ногой дрыгаю».

При воспоминании о Наталье Ивану стало грустно.

«Вот и с девками не пришлось поиграть, побаловать их, — огорченно подумал Иван. — Даже не поговорил».

Он почему-то не думал о том, что будет с ним через день или даже через час, это как будто и вовсе не волновало его. Потому что в душе Иван всегда был уверен, что с ним ничего особенного не случится. И вот сейчас Иван как бы в третьем лице, со стороны смотрел на себя и на Наталью и жалел именно ее, думал о ней.

Иван вдруг вспомнил один случай, который произошел еще года за три до войны… Эх, мать честная, чего на свете нет!

Дело было осенью. Иван решил поправить избу, подбить нижние венцы, сгнившие от сырости. Надо было нанимать плотников, сам Иван для таких работ не годился. Поэтому Иван пустил под нож четырех овец, уложил свежанину в большие квадратные корзины и повез на базар в Питер. Город ошеломил и подавил Ивана. От толкучки, от суматохи, от шума и беспрерывного людского рыночного гама он совсем обалдел. К вечеру уже плохо соображал, что делал и что делалось вокруг, от ругани с бабами, от необходимости предлагать, отвечать и смотреть, чтоб соседи-продавцы не таскали гири и чтоб не сперли казенный передник, и от всего-всего, что и не перечислишь. За три дня Иван ни разу не присел, почти ничего не ел и не пил. И эти три дня показались ему такими долгими, как будто он пробыл тут по крайней мере уже месяц. Да будь ты неладен, этот город, и со своими булками! И когда был продан последний кусок мяса, у Ивана будто гора свалилась с плеч. Он вздохнул свободно, легко. Так здорово!

Иван решил поужинать. Он зашел в рыночную закусочную, заказал хороший обед и взял четвертинку. И может быть, потому, что Иван мало ел в эти дни, или от духоты, или потому, что после отчаянного напряжения он вдруг как-то весь расслабился, может быть именно поэтому, но Иван захмелел. А казалось бы, что́ Ивану четвертинка, слону дробина! Ивану стало вдруг весело, уютно, и вроде бы он был здесь уже не в первый раз, все вдруг стало домашним, знакомым.