— Айта, пришёл? — вытащил голову из ног Грайр. — Отгадай загадку, отгадаешь, вместо тебя пойду в Кировакан учиться. Что это — нос горячий, жопа холодная.

— Ты как это брата встречаешь? — надевая трёхи, сказал отец.

— А он что мне привёз из города — ничего.

— Неетый, непитый, среди чужих… ослепнуть мне.

Отец пошёл задать корма коровам. Куры высыпали из хлева, встав на изгородь, дожидалась своего сена коза. Корова Нахшун, выгнув шею, смотрела на меня и мычала. Она была тяжёлая, вот-вот должна была отелиться. Она в этом месяце, а Сатик в мае.

— Самый трудный этот год, — сказал отец, — перетерпи зиму, в ноябре деньги за Нахшун отдам тебе.

Я не хотел, чтобы в этом доме что-то менялось.

— Нахшун не продавай, — сказал я.

— Придётся продать, — сказал отец.

— Не продавай, я обойдусь.

Он мягко улыбнулся и, проходя рядом со мной, прижал мою голову к груди. Я быстренько почистил хлев, укрепил сено в сеннике, нащупал телёночка в животе Нахшун — телёнок блаженствовал-играл в животе матери.

— Твой дед Аветик, — входя в хлев, сказала мать, — понимал в коровах больше фельдшера, но ни разу досыта не поел, со скотиной тебе нечего делать.

Мы поели картошки, поджаренной на буковом масле, выпили чаю с сушёными грушами. В обед ели сваренную с солью картошку и солёную капусту. Грайр стал показывать Нанарик волка на стене и стянул у неё одну картофелину. На стене никакого такого лгунишки-волка не было, а одна из картофелин вроде бы пропала. Нанарик заподозрила неладное.

— Армик, после трёх четыре идёт или пять?

— Четыре.

— А почему у меня не пять картошек?

— Сосчитай до десяти, десять будет, — сказал Грайр. — Один, два, три, четыре, пять… десять… — И Грайр взвалил на плечи капкан, пошёл ловить лисицу, в наших бедных краях он видел на снегу следы лисицы. А отца всё ещё не было.

— Армик-джан, холодно там?

— Когда прихожу с занятий, иду к Асмик, сидим с ней возле печки, пока ихние придут. А после в постель забираюсь и читаю.

— А как же утром?

— Утром на занятия бегом идём, а когда бегом — не так холодно.

— Ну в постели, когда читаешь, книжки читаешь, а как же уроки?

— Один раз в театре был.

— Не стесняйся, к Седраку иногда заходи.

— Не нужны они мне.

— Горячего обеда дадут.

Стесняясь, словно в чужой дом заходил, показался в дверях отец: он отнёс смолоть единственный мешок зерна, а мельницы стояли замёрзшие, встретившиеся по пути люди сказали, что все мельницы на нашей реке до самого большого Дебета замёрзли, не работают, а и заработают, всё равно молоть нечего.

— Ох, ослепнуть мне, ослепнуть мне. Если на наших жерновах крупы тебе наделаем, сумеешь как мужчина обед себе сварить? Горячий обед тебе будет, месяц проживёшь, и не хлеб — не испортится. Давай крупы наделаем.

— Сварил бы, да дров нет. Училище когда дрова даёт, в два дня кончаются.

— А кто это Асмик? Скажи Асмик, пусть сварит для тебя.

— Можно, — сказал отец.

«Нет, нельзя, — подумал я, — Асмик узнает, что я ем одну пустую крупу на воде, нельзя».

— Нельзя, — сказал, оторвавшись от книги, Грайр.

Отец с матушкой повернулись к нему:

— Это почему же нельзя, лопоухий?

— Армик влюблён в Асмик.

— Это у тебя в книжке такое написано?

Я сумел не покраснеть.

— Армик, а когда влюбляются, как влюбляются? — спросила Нанарик.

Отец с матушкой засмеялись, и это было спасением для меня.

— Вот как ты в своего отца, — сказала мама.

— Я в отца влюблена, но в Армика тоже.

— А в своего лопоухого братца?

— Грайр мою картошку украл.

Матушка и отец шептались в углу о том, что хорошо бы из этого зерна намолоть для меня крупы. Но я всё равно не стал бы готовить, я бы стеснялся хозяйской дочки. Весело закрутился камень жернова: покачивая большой головой на тонкой шее, Грайр крутил жернов, а Нанарик поджаривала половину зерна для похиндза. Промолотое зерно просеяли, получилась грубая крупа, а то, что не промололось, снова засыпали в жернов. Потом мы промололи поджаренное Нанарик зерно, но, чтобы Грайр не стянул поджаренного зерна, Нанарик отогнала брата и сама повисла на кончике жернова. И получились мелкая крупа, мука и похиндз. Мука тестом сделалась, почти что настоящим, крупа увязалась в отдельный мешок, похиндз сделался ещё одним мешком. Этот вор, этот Грайр успел-таки стянуть похиндза, и всё по вине матушки.

— Всё из-за тебя, — заплакала Нанар.

Молча усмехнувшись, мать про себя пожелала ей светлых, безоблачных дней и хорошего парня, славного муженька, а для Грайра взмолилась, попросила у господа бога должность руководителя хора в тёплых просторных палатах, а меня представила у доски в белой скромной рубашке, объясняющим урок ученикам, и мир весь был таким чистым, и голоса такими ясными, и счастье так звенело, счастья было так много, что мать самой себе отвела место на зелёном кладбище под молчаливыми камнями, и её сердце встрепенулось и зашлось от радости и печали.

— Грайр — за уроки, Нанар — в угол, Армик — в корыто, быстро! — приказала матушка.

— Какое корыто?

— Армик купаться будет!

— Воду я буду лить!

— Ты девочка, Армык — мальчик, стань в углу и отвернись к стене!

— Я вчера мылся!

— А спину тебе кто тёр? Голову кто намыливал? Ноги кто скрёб?

— Кто? Асмик, — прочёл в книжке Грайр.

Мать запихала меня в корыто, и вдруг я увидел, что я голый и держусь за трусы, не даю их стянуть, она вниз их тянет, я вверх. Она, смеясь, шлёпнула меня по руке, я обиделся, хотел заплакать, и вдруг горячая вода залепила мне рот, обожгла голову. Я закашлялся, и вдруг мыло ослепило меня и забилось в рот. Сквозь мыльную пену я разглядел, как хмыкал и таращился на меня довольный Грайр и стояла в углу, послушно отвернувшись, Нанарик. Потом, уже в Кировакане, я понял, чем была занята в своём углу Нанарик. Мне показалось, я удерживаю руками трусы, но трусов на мне не было. Тут уж не то что протестовать — завыть можно было, но вода снова ошпарила мне голову, и руки взлетели вверх, защитить голову.

— Горячо-о-о-о! — Я захлебнулся, и снова мыло залепило мне глаза, и холод неожиданно обжёг мне плечо. — Холодно-о-о!