Тебе разве не передавали? –

Нет. Жаль. Хорошая была собака. –

Да уж, действительно хорошая

Их муки вечные не ждут

Сволочей

Привыкших

Спокойны их сердца

Посткоммунистические

Да, им к лицу их подлый труд –

До кончиков конца

Их!

Ишь –

Раскраснелись даже

Бесстыдные немыслимые вещи

С улыбкою мне шепчет по ночам

Он! –

Кто? –

Не знаю

И груди топчет и рукою ищет! –

Что ищет? –

Да противоположное очам! –

А что очам-то противоположное? –

А и сказать не могу! –

Почему же это? –

Стыдливая я

Два чёрных яда, сладкие на вкус

Я знаю их, но путаю упорно –

Один из них как Плотиновый Нус

Другой из них пустой и просто чёрный

Но оба страшно ядовитые

Однако для меня безвредные

А вот ребёнок в руки их берёт

Тихо! –

Посмотрим же, какой он изберёт

Стояли тихо у дверей

В вечерний поздний час

Как тени

И шустрый маленький еврей

Как мышка между нас

В дом прошмыгнул

Вот я сейчас его кнутом! –

О ком ты? — Я о том

Еврее! –

Каком еврее? –

Ну, что в дом прошмыгнул! –

Да ты путаешь что-то

Вот еще один камень в основание того благостного времени, когда поэты, как последние из способных на то людских особей (так положено, полезно и осмысленно — их взаимоотталкивание и противостояние как символ и явление предельной человеческой самости в ее предельном напряжении самопознания и становления), возлюбят друг друга и писания друг друга. И станут всматриваться в чужие слова, пытаясь их постичь и преобразовать в свои. Когда письмо станет не коллективным, а соборным — письмом одного общего текста, с малыми вариациями в виде ныне вам представляемых, в жанре "по мотивам поэзии…"

Посидели мы долго, душевно

И причина прямая была –

Дом над Волгой и прочьи дела

И какой-то больной там душевно

Не наш

По-тибетски, мучительно долго

Выл над неописуемой Волгой

Уплывающей

Та улица с пожухлой крапивой

Шаболовка

В которую без памяти влюблён

С детства

И будочка с непробованным пивом –

Ребёнок ещё всё-таки

И прочее, и прочее, и клён

И тополь

Где я стоял, впервые холодея

Не помню от чего, как Галатея

Ещё только антропоподобная

Вот поеду в гости я к Марине

С поезда сойду и поверну

К дачам

И помажу зубы поморином

К ночи

В одеяло её тело заверну

Молодое

Упругое

Детективную возьму какую книгу

И пойдёт, пойдёт себе писать интрига

Детективная

Аж до рассвета

Что наморщила нос

Как японский цунами

Разве же между нами

Как аватарами вечности

Этот странный вопрос

Ориентальный? –

Нет

Нам бы, право, домчаться

Друг до друга

Мы ведь все — домочадцы

Запредельного

Нездешнего

Не считай меня самцом

Мерзопакостным Отелло

Я лишь слабый, слабый сон

Чей-то

Слаботочная антенна

Самоориентирующаяся

Возбуждающаяся только

На те, неведомые токи

Из космоса

А так я — чистейшее хвойное стояние

Холодные и бархатные

Как сугробы плечи

А мы такие крохотные

Как мышки, как предтечи

Мышек

Стучим себе коленками

В подземелье

И лишь порою: Лекаря!

Лекаря! –

Доносится –

Барыне опять не по себе! –

Посмеиваемся мы

Мы-то знаем

Давай-ка в рассеянный альт

Нальём лиловатый асфальт

По горло

А после с тобою вдвоём

В соседний снесём водоём

Его

А после на смуглую грудь

Твою

Нальём тёмно-серую ртуть

Тускло поблёскивающую

А после обоих сравним

Тебя и альт –

Которому больше нимб

Страдания и превозмогания

Подходит

Почти моментально после начала этого проекта (письма по мотивам) я обнаружил то, что, собственно, и должен был обнаружить, что, собственно, лежало на поверхности: и так любое наше письмо есть письмо по мотивам. По мотивам всего безумно понаписанного за всю историю человечества. Осознаём мы это или нет — неважно. Знаем ли мы конкретные адреса наших мотивов, или же они сокрыты, по причине их бесчисленного потребления на протяжении тысячелетий, от нас в своей явленной откровенности, — неважно. Вся разница между нами, пишущими, просто в ясности понимания этого и в смирении принятия сей позиции и сего способа неличной артикуляции как бы личного.

В оттенках детского испуга

Как будто что-то там дышало

Мягкое

А после маленькое жало

Высунулось

Я прошептала: Полно, Пуго! –

Что за Пуго?? –

Ну, который застрелился

Так вот

Средь политических отвесов

Нет кроме смертных интересов

Смертельных, в смысле

Никаких иных

Интересов

Пока ускользающий дух

Скользит за прозрачную ширму

Шёлковую

Мы здесь опознали лишь двух

Его аватар — Перво-Шиву

И Перво-Будду

Мистификационных

Когда же она не спеша

Разденется — Вот душа

Наша! –

Опознаем её

Где Маркс свои листки

В тиши марал — там Разин

Скрипящие мостки

Гнева народного

Железным гноем мазал

Безумный

И к нам от древних ханов

Входил немыслим, как Стаханов

Новейших времён

Через головы всех Марксов

Оставив след полупрозрачный

На голубой эмали неба

Стоит внизу прямой и мрачный

Иссиня-чёрный словно эбо-

нитовый

Штырь

Кто он? — да нет, не подпоручик

Он просто армии поручен

На время

А так-то — он гений

Поэт он

Где же ангел под небесами? –

Умирая Святой Сусанин

Вопрошал не гневаясь

Выпивая с поляками

На брудершафт напиток

Смерти с большими раками

Страшных запредельных пыток

Взаимных

Когда мерцавшая звезда

Среди иных пустых пульсаций

Явилась в Вифлеем — тогда

Скотам даже стало казаться

Что всюду некий странный трепет

Пробегает

Что они — ужас что! но терпит

Их кто-то

Заради собственного терпения, любви и надежды

Сидят евангелисты

Как будто бы евреи

По виду

Вдоль длинной галереи

И псевдомускулисты

Мускулисты, в смысле, духовно

Обтянутые кожей

О чём-то невозможном

Переговариваются