– Чем вы занимаетесь обычно весь день, Гельмут? – спросила она.

– Например, сдаю экзамен по машиностроению.

– И потому такие мозоли на руках?

– Машиностроение – это не то же, что гладить женщину по спине. Я сижу не только в аудиториях, я и в цехах вкалываю.

– У вас красивые, сильные руки, Гельмут.

– С мозолями.

– Совершенно новые ощущения для женщины. – Она повернулась к нему: – Поласкайте меня этими мозолями…

– Но, Пия…

– Ну пожалуйста. Я хочу это почувствовать. Вы стыдитесь? Ее тело вытянулось и изогнулось. Серебристая чешуя призывно переливалась.

– Поласкайте меня… пожалуйста… мои плечи, бедра, колени… я повернусь так, что никто не увидит, когда вы будете ласкать мои груди… О господи, да начинайте же наконец…

– Вы с ума сошли, Пия.

– Да, сошла! Вы разве еще не заметили? – Она засмеялась воркующе, как голубка. – Если бы вы положили свою руку на мое лоно, вы бы почувствовали, как оно трепещет. Ну что вы так на меня уставились? Так с вами еще не разговаривала ни одна женщина, не так ли? Но я не стыжусь, посмотрите – мне вообще не стыдно! Мне это нужно, чтобы жить. Болезнь? Нимфомания? Меня это не волнует! Я хорошо себя при этом чувствую! Посмотрите на других женщин вокруг. Похотливые кошки, жарятся на солнце, растопырив ноги, чтобы разогреться к вечеру. Они ничем не отличаются от меня, только отчаянные лицемерки. А я честная и говорю, что мне хочется. Гельмут, не портите этот прекрасный день…

Она откинулась в шезлонге, закрыла глаза и раздвинула ноги, когда его рука скользнула по ее плечу. Розовые губы вытянулись вперед, между ними сверкнули белые зубы.

– По грудям, – прошептала она.

Он нагнулся и крепко поцеловал ее в шею.

Вернувшись в Монте-Карло, Боб провел короткий телефонный разговор, поднялся к себе в номер и просил никого к нему не пускать.

Встреча с Гастоном Брилье вывела его из себя. Сознание, что он у кого-то на крючке, что его могут уничтожить или заставить плясать под чью-то дудку – и ему придется плясать, чтобы и впредь являть миру облик блестящего героя, – это сознание то приводило его к сомнениям, то бросало в ярость. На обратном пути, он это почувствовал, он не мог сконцентрироваться и в последний миг избежал двух аварий только благодаря своей быстрой реакции. Он поворачивал и обгонял в тех местах, где двухрядное движение было чистым самоубийством.

Прежде всего Боб пошел в душ, словно ему надо было смыть с себя этого Гастона Брилье, и стоял под холодной водой, пока не замерз. Потом завернулся в большую махровую простыню, лег в постель и начал звонить.

Повсюду, где богатство возводит свои крепости, находятся девушки, предназначенные быть рабынями. Их не нужно похищать, как в прежние времена в Нубии или Северной Африке, или вести ради них войну с сарацинами… Они приходят сами, предлагают себя, как рыбу или южные плоды, называют свою цену и дают приготовить из себя роскошное блюдо. Их жизнь сродни жизни прилежного красного муравья… они ползают по свету и тащат то, что им под силу.

Мариэтта Лукка, по прозвищу Малу, принадлежала к категории маленьких, дешевых подручных, играла роль закуски на накрытых столах, иногда была не более чем салатным листочком для украшения. Поэтому она была голодна, тщеславна и не теряла надежды стать хоть раз основным блюдом. Пределом ее мечтаний было иметь собственную маленькую квартирку и очутиться в постели промышленника средней руки. Для большой карьеры ей не хватало двух вещей: ума и хладнокровия. Но эти два врожденных свойства – дьявольское приданое для избранных дочерей…

– Привет, Малу, – произнес Боб, услышав в трубке голос девушки. Он звучал с готовностью, как голос продавщицы, надеющейся сбыть залежалый товар. – Как хорошо, что ты дома. Это Боб.

– Привет, Боб. – Голос Малу завибрировал. – У тебя есть что-нибудь для меня? Что, Пия Коккони исчезла?

– Нет, она здесь. – Боб Баррайс разглядывал потолок. Солнце рисовало на нем золотые кренделя, как будто копировало Ван Го-га. – У тебя есть время?

– Для тебя – всегда.

– Плохо идут дела?

– Совсем паршиво, Боб. Сезон еще не начался. А твои братья автогонщики привозят с собой своих девчонок. За всю неделю всего два приглашения, и те скучные. Два англичанина. Полночи курили трубки, пили чай и рассказывали о бегах. А что у тебя есть для меня? Вечеринка с гашишем? Танец с семью покрывалами? Или обалденная групповая пирамида?

– Ничего похожего. Ты одета?

– Нет, но могу…

– Одевайся и приходи в мой отель. Возьми с собой теплые вещи. Брюки, свитер, шубу.

– Мы что, будем играть в проводы зимы?

– Не задавай так много вопросов… приходи! Через полчаса отъезжаем.

– А сколько стоит дело?

Бизнес прежде всего. Тоже мне банковский сейф в трусах. Но Боб Баррайс знал цены.

– Две тысячи франков аванс. Если получится, премия еще в четыре тысячи.

– Целая куча денег, Боб. – Голос Малу потерял уверенность. – Надеюсь, это не с кнутом… и все такое… Я в таких делах не участвую. На это есть Констанца.

– Все нормально, детка. – Боб утешительно засмеялся. – Ему только шестьдесят девять лет.

– О Боже, а переживет он это?

– Надеюсь, что нет. – Боб повесил трубку и сладко потянулся. – Надеюсь, что нет… – повторил он. – Таким способом можно смягчить и камни.

Гастон Брилье не привык, чтобы в темноте кто-то стучал в его дверь. Когда ночь опускалась на Лудон, все погружалось в сон. Спали и люди и звери. Может быть, именно поэтому люди в Лудоне жили в среднем по девяносто лет и панихиды были большой редкостью, даже праздником.

Внутри каменной хижины послышались покашливание и шаркающие шаги. Сквозь щели в грубо сколоченных ставнях показался свет. Поеживаясь от холода и с явным страхом Мариэтта Лукка натягивала на себя шубу.

– Не забыла, как все должно произойти? – прошептал Боб из темноты. Малу кивнула.

– Да, Боб. Черт возьми, мне страшно…

– Это не опасно ни на секунду. Я буду за дверью.

– А если он меня действительно…

– Вынесешь! Шесть тысяч франков, куколка…

–, Старый, вонючий крестьянин…

– Тебе не нюхать его надо, а вскружить ему голову. – Боб прижался к шероховатой каменной стене. – Идет. Покажи, на что ты способна, Малу…

Гастон Брилье отворил тяжелую дверь. Но, прежде чем он успел хоть что-то спросить, кто-то юркий в меховой шубе прошмыгнул мимо него и остановился лишь перед огромной старой кроватью. Там незнакомое существо захихикало, сбросило шубу, и Гастон понял, что это была девушка. Он захлопнул дверь, протер обеими руками глаза и неуклюжей медвежьей походкой пошел к печке.

– Мадемуазель, – произнес он. – Нет, вы только подумайте! Кто вы? Откуда? Стойте! Что вам надо на моей постели? Остановитесь, мадемуазель…

Малу начала раздеваться. Сначала брюки и свитер, теперь были сброшены лифчик и пояс для чулок. Она осталась только в прозрачных нейлоновых трусиках, сквозь которые просвечивал черный треугольник. Гастон глазел на девушку, на ее полную красивую грудь, линию бедер, на эту ослепительную наготу, которую он видел в последний раз вот так откровенно, в натуре тридцать девять лет тому назад.

– Вы что, рехнулись, мадемуазель? – спросил он резко. – Нет, вы только подумайте! Ваша одежда промокла? Вы хотите просушить ее? Я сейчас освобожу веревку. Возьмите простыню и завернитесь. Виданное ли это дело?

Он подошел к Малу, чтобы помочь ей стащить простыню с матраса. Но, когда расстояние между ними составляло около метра, она вдруг начала кричать, громко и пронзительно, как сирены в войну, когда в небе появлялись немецкие самолеты.

– Что с вами, мадемуазель? – воскликнул Гастон дребезжащим голосом. – Вам больно?

Его наивность расторгала Малу, но она продолжала кричать, поскольку за внеслужебные чувства деньги не платят. На глазах у потрясенного Гастона она разорвала свое белье, повалилась на кровать и дико задергала ногами. Обеими руками, как щитом, она закрывала промежность.

За Гастоном с грохотом раскрылась дверь. Он обернулся, пригнулся и выставил вперед кулаки. Посреди комнаты стоял Боб Баррайс, на лице которого красноречиво были написаны возмущение и отвращение.