Доктор Горский был в отвратительном настроении, ворчал, бранился про себя, осторожно, ощупью спускаясь впотьмах по крутой лестнице.

— Сольгруб? — крикнул он. — Где он, куда девался? У него мой карманный фонарик. Бежит вперёд, бросает меня на произвол судьбы… Манеры, нечего сказать! Осторожнее, тут ступеньки! Барон, где вы? Идите же вперёд, я ничего не вижу. Вправо? Влево? Хоть бы спички у меня были, даже спичек нет. Я знаю, вы видите впотьмах, в вас вообще есть нечто кошачье, я это всегда говорил. Ваш безмолвный поклон там, наверху, — замечательно! Что вы имели, в сущности, в виду? Разве вы не заметили, что старик слеп? Совершенно слеп. Не дай мне Бог дожить до такой старости. Свет! Наконец-то! Аллилуйя, слава в вышних Богу, мы внизу.

Улицу одел прозрачный туман, все небо было в тучах, газовые фонари роняли тусклые полосы света на мокрую мостовую. Перед кинематографом стояли люди. Дверь трактира открылась, и оттуда донеслось пение хриплых голосов и унылая музыка оркестриона.

К нам подошёл инженер.

— Где вы оставались так долго? — спросил он. — Я жду вас тут целую вечность. Десять минут десятого. К антиквару нам уже поздно.

— К Альбахари? — воскликнул доктор. — Что вам опять от него нужно, черт возьми?

— Что мне нужно от него? Доктор, вы соображаете медленно, можно было бы… У школьника больше сообразительности. Мне нужно ещё раз посмотреть на мастера Страшного суда. Сегодня днём… Что вы так пялите на меня глаза? Да, на чудовище. Разве вы не понимаете меня? На убийцу Ойгена Бишофа.

Доктор Горский покачал головой.

— Вы считаете убийцей этого старика?

— Какого старика?

— Антиквара.

— О господи! Доктор, у вас дьявольская способность путать все представления. Сообразите: прежде всего папиросная гильза. Какую она сыграла в этом роль, догадаться было нетрудно. Затем книга, словарь, я открыл её и увидел: вот ключ ко всему! Далее нужно было все это обмозговать, сосредоточиться, но тут появился этот старец, надворный советник со своими вопросами, — я совсем не слушал его. Методические рассуждения, доктор, — это ценная вещь. Убийца. Он не слушает, он только говорит, — что это значит? Теперь я знаю, что это значит. Дело в порядке. У меня нет повода к самодовольству, весь день был полон ошибок. А ведь и в самом деле чудовище, колосс, и я целый час сидел против него и не узнал его.

Мы медленно шли вдоль улицы. Доктор Горский толкнул меня локтем.

— Понимаете вы это? — спросил он.

— Ни слова не понял, — ответил я.

Инженер обдал меня злобным взглядом.

— Вам вовсе и не нужно меня понимать. К чему? Дело в порядке, этого с вас достаточно. Вы можете спокойно спать сегодня ночью. Вы не уедете. На охоте не произойдет несчастного случая. В Готском альманахе не будет помечено крестом ваше имя — покамест, хочу я сказать. Настолько вы меня, надеюсь, понимаете.

— Не угодно ли вам объяснить нам сколько-нибудь вразумительно, что вы, в сущности, открыли? — попросил доктор Горский.

— Не сегодня, доктор. Я составил себе только смутное представление о происшедшем. Картина очень неясна, и к тому же… есть ещё пробелы в логическом ходе событий. Я все ещё не знаю, в кого направлена была первая пуля Ойгена Бишофа, и покуда я этого не знаю…

— А это когда-нибудь удастся установить?

— Может быть. Что мешает мне повторить эксперимент Ойгена Бишофа? Возможно, что я уже завтра сообщу вам вещи, которые представят ценность и для вас, барон. Больше я вам сегодня сказать не могу. Потерпите.

— Сольгруб! — крикнул доктор Горский. — Если вы говорите серьёзно — а мне кажется, вы понимаете, что говорите, — если речь идёт об эксперименте, то, ради Создателя, будьте осторожны, берегитесь!

— Ладно, доктор, — сказал спокойно инженер. — Вы думаете, я слепо брошусь в опасность? Я предостережён, я точно знаю, чего должен опасаться. Смотрите…

Он остановился и достал из кармана небольшой револьвер странной конструкции.

— Вот мой старый друг, спутник мой при многих ночных рекогносцировках между Кирином и Гензаном, — но теперь он мне не нужен, мы должны расстаться. Возьмите-ка его на хранение, доктор. Чудовище, притаившееся там, в квартире антиквара, — вы ведь знаете: оно не убивает, оно принуждает к самоубийству. И нет у него власти надо мною, пока я безоружен.

— Что же вы сделаете с этим чудовищем, Сольгруб?

— Его нужно уничтожить, — сказал инженер тихо и злобно. — В огонь его! Несчастная девушка, за жизнь которой борются и эту ночь врачи, пусть будет его последней жертвой.

— В огонь его! — повторил доктор. — Вы сказали: в огонь его? Если я вас правильно понял, то это чудовище…

— Э, вы, кажется, начинаете догадываться, доктор, — воскликнул инженер. — Вам для этого понадобилось достаточно времени. Нет, не человек из плоти и крови — давно умерший жив и прокрадывается в головы, но я покончу с призраком! Довольно об этом! Вы его увидите.

Мы вышли наконец на более оживлённую улицу, в той части города, где я мог ориентироваться. Дуговые фонари горели ярко. По обеим сторонам мостовой тянулись ряды акаций. Где-то поблизости должны были находиться казармы 73-го полка.

— Куда вы нас завели? — ворчал доктор Горский. — Мы напрасно сделали крюк, я мог бы давно быть дома.

— Я ещё не собираюсь отпустить вас домой, — заметил Сольгруб. — Тут неподалёку есть кафе «Гулливер». Не разопьем ли мы ещё бутылочку коньяку?

Доктор Горский, не поинтересовавшись моим мнением, отклонил это приглашение от нашего общего имени.

— Я еду домой трамваем, — заявил он. — Да, трамваем, — продолжал он, взглянув на меня. — Я не офицер и корпоративных обязанностей не несу. Можете оставаться здесь и ждать, пока не проедет случайный фиакр.

— Пустяки, пойдём со мной, —уговаривал его инженер. — Если вам посчастливится, я обещаю вам интересное знакомство. В кафе «Гулливер» бывает мой друг Пфистерер, универсальный учёный, человек с памятью Барнума, ходячая энциклопедия, и при этом танцор, живописец, гравер, артист, бармен, меццофанти, что хотите. Виртуоз в искусстве обуздывать своих кредиторов, их у него, по меньшей мере, пятьсот.

— Спасибо, — проворчал доктор Горский, — я не переношу длинноволосых гениев.

— Мой друг Пфистерер — из породы рыжеволосых. Это как раз тот человек, который мне нужен сегодня. Идём же вместе, мне не хочется сегодня в одиночестве возвращаться домой.

Мы вошли в кафе. Это было весьма подозрительное заведение, и наш приход произвёл большое впечатление на немногочисленных гостей. Инженер был здесь, по-видимому, знаком — буфетчица приветствовала его любезно-снисходительным «Добрый вечер, доктор!»

Подошёл хмурый кельнер и спросил, чем может служить.

— Доктор Пфистерер здесь ещё? — спросил инженер.

— Как же ему уйти, — сказал кельнер, сделав жест, выразивший презрение и недоверие.

— Сколько он вам задолжал?

— Двадцать семь крон по счёту.

— Вот вам двадцать семь крон и вот вам на чай, — сказал инженер. — Где доктор Пфистерер?

— Наверху, сидит в бильярдной, как всегда, и пишет.

Долговязый, тощий, рыжий человек сидел за одним из мраморных столиков. Перед ним — наполовину выпитая бутылка пива, рюмка для яиц, служившая ему чернильницей, и кипа исписанной бумаги. Очень молоденькая девушка с выкрашенными, соломенного цвета волосами молча набивала папиросы, сидя с ним рядом. На столе против него висел приколотый кнопкою грязный, убористо исписанный карандашом клочок бумаги, при ближайшем рассмотрении оказавшийся документом большого значения: «Объявление! Нижеподписавшиеся с сожалением берут обратно обвинение в краже двух иллюстрированных журналов, выдвинутое ими против доктора Пфистерера, так как сей последний пригрозил им судебным преследованием. С совершённым почтением: стол четырех».

— Вот и он, — сказал инженер. — Добрый вечер, Пфистерер.

— Здравствуй. Не мешай, — ответил рыжий, не поднимая глаз.

— Что ты сочиняешь, если позволишь узнать?