Так оно и было. Эдипа и Метцгер кончили одновременно, и в момент оргазма во всем номере внезапно отключилось электричество: погас свет, телевизор заглох, экран потух и почернел. Странное было ощущение. По-видимому, «Параноики» перестарались, и в номере вышибло пробки. Когда вскоре зажегся свет, Эдипа и Метцгер все еще лежали обнявшись посреди разбросанной по всей комнате одежды, вдыхая запах пролитого бурбона, а на экране телевизора вновь возникли Малыш Игорь, его отец и собака – на сей раз в полутемной рубке «Джастин», где неумолимо поднимался уровень воды. Первым утонул пес, выпустив облако пузырей. Затем камера крупным планом показала плачущего Малыша Игоря, его руку на пульте управления. Тут где-то в цепи произошло короткое замыкание, и электрический разряд поразил малыша, который успел лишь судорожно дернуться и испустить пронзительный вопль. В силу известного голливудского пренебрежения правдоподобием отец был избавлен от убиения электрическим током, дабы произнести прощальную речь, попросить прощения у Малыша Игоря и сенбернара за то, что вовлек их в эту гибельную авантюру, и выразить сожаление по поводу того, что им не суждено встретиться на небесах: «Последний раз ты видел своего папочку, малыш. Тебе предстоит отправиться в рай, а мне суждено гореть в аду». В финале крупным планом возникло его искаженное страданием лицо на фоне оглушительного рева хлеставшей в пробоину воды, который затем сменился странной киномузыкой 30-х годов с ведущей партией саксофона, и на экране появилась надпись: «Конец».

Эдипа вскочила на ноги, отбежала к противоположной стене и, повернувшись, злорадно посмотрела на Метцгера.

– Они погибли! – выкрикнула она. – Так-то, паршивец, я выиграла.

– Ты выиграла меня, – улыбнулся Метцгер.

– Так что тебе про меня сказал Инверэрити? – спустя какое-то время спросила она.

– Что с тобой будет не просто. Эдипа заплакала.

– Иди ко мне, – позвал Метцгер. – Ну, иди же.

Выдержав паузу, она сказала:

– Иду. – И вернулась к нему.

И вскоре события стали развиваться весьма любопытно. Если за открытием системы Тристеро (или просто Тристеро, как она ее обозначила в качестве кодового наименования) скрывалось то, что должно было положить конец ее заточению в магической башне, тогда, рассуждая логически, началом этого процесса должна была стать измена мужу с Метцгером. Логически. Возможно, это Эдипу больше всего и тревожило: все увязывалось логически. И чувствовалось (она уловила это с первой минуты пребывания в Сан-Нарцисо), что ее всюду ждут новые откровения.

Больше всего открытий обещала оставшаяся от Пирса коллекция марок, которая нередко заменяла Пирсу саму Эдипу, – тысячи маленьких разноцветных окон, уводящих в глубины пространства и времени: саванны, кишащие антилопами и газелями, галеоны, плывущие на запад и уходящие в никуда, портреты Гитлера, закаты, кедры Ливана, никогда не существовавшие лица-аллегории – Пирс мог рассматривать их часами, напрочь забыв об Эдипе. А Эдипу марки нисколько не увлекли. Мысль о том, что теперь все это придется разобрать и оценить, вызывала головную боль. Не могли они ничего рассказать, у нее даже и подозрения такого не возникло. И потом, если нет соответствующего настроя или обостренного чутья, вызванного каким-нибудь специфическим соблазном и закрепленного затем всякими случайностями, то что вообще могут рассказать безмолвные марки, напоминавшие лишь о прошлом соперничестве, обманутые, как и она, смертью и готовые разойтись по разным лотам, начав путь к новым владельцам, несть им числа?

Впрочем, чутье у Эдипы обострялось все больше – обнаружилось это, то ли когда пришло письмо от Мачо, то ли когда они с Метцгером забрели в странный бар под названием «Предел всему». Эдипа не могла вспомнить, что было вначале. В самом письме ничего особенного не было, оно пришло в ответ на одну из более или менее бессвязных писулек, которые она добросовестно посылала ему два раза в неделю, но об оказии с Метцгером умалчивала, поскольку чуяла, что Мачо и так узнает. И отправится на танцевальный вечер, устроенный его радиостанцией в спортивном зале, и там на одной из гигантских замочных скважин, начерченных на блестящем полу баскетбольной площадки, высмотрит смазливую девчонку, неуклюже размахивающую руками в попытке сохранить равновесие на каблуках, которые делают ее на дюйм выше любого парня, и будет пялиться на какую-нибудь Шэрон, Линду или Мишель, семнадцатилетнюю спелую ягодку, чьи бархатные глазки в конце концов неизбежно встретят взгляд Мачо, и далее все будет развиваться банальнее некуда, поскольку обнаружится, что мысль об уголовно наказуемом изнасиловании никак не желает покинуть закоулки законопослушного разума. Такое уже случалось, и схема была известна, хотя Эдипа была весьма щепетильна и упомянула об этом, по сути, только раз – остальные три пропали в темном предрассветном небе, – спросив, боится ли Мачо статьи уголовного кодекса. «Конечно», – только и ответил Мачо после короткой паузы, но в его тоне она услышала нечто среднее между раздражением и агонией. Ей было интересно, не отражается ли эта боязнь на его выступлениях. Будучи когда-то семнадцатилетней и готовой посмеяться практически над чем угодно, она затем оказалась побежденной, скажем так, нежностью, которой не позволила себя обуять, дабы не засосало безвозвратно. От дальнейших расспросов она воздержалась. Это был удобный предлог, как и прочие объяснения их неспособности найти общий язык.

Видимо, интуитивно почувствовав, что внутри конверта ничего нового не обнаружится, Эдипа обратила более пристальное внимание на его внешний вид. Поначалу не заметила. Обычный конверт, почтовый штемпель, обычная почтовая марка, слева объявление почтового ведомства: «Обо всех непристойных посланиях сообщайте вашему путчмейстеру». Прочитав это, она принялась лениво просматривать письмо Мачо, отыскивая в нем непристойные слова.

– Метцгер, – вдруг дошло до нее. – Кто такой путчмейстер?

– Парень при кухне, – авторитетно ответил Метцгер из ванной. – Ведает всем горячим и тяжелым: жестяными чайниками, канонерками, голландскими печами…

Эдипа швырнула в него лифчиком.

– Мне предлагают, – сказала она, – сообщать обо всех непристойных посланиях своему путчмейстеру.

– А, ну это они опечатались, – догадался Метцгер. – Бывает. Отвлеклись и нажали не ту клавишу, понимаешь?

Наверное, это было в тот же вечер, когда они заглянули в «Предел всему» – бар на дороге в Лос-Анджелес, неподалеку от завода «Йойодина». Дело в том, что в мотеле «Эхо» культурно уединиться вечерком зачастую просто не представлялось возможным – то ли из-за тишины у бассейна и прозрачности окон, которые на него выходили, то ли из-за обилия юных соглядатаев-вуайеров, вооруженных такими же ключами, как у Майлза, позволявшими им беспрепятственно подглядывать за любым экзотическим сексуальным действом. Дошло до того, что у Эдипы и Метцгера выработалась привычка затаскивать матрац в стенной шкаф, откуда Метцгер сначала вынимал верхний ящик и ставил у двери, затем вынимал нижний и водружал сверху, а в освободившееся пространство просовывал ноги – только так он мог вытянуться в шкафу во весь рост, но к этому моменту, как правило, утрачивал интерес к главному делу.

«Предел всему» оказался заполнен йойодиновскими рабочими из электромонтажного цеха. Зеленая неоновая вывеска весьма остроумно изображала экран осциллографа, на котором беспрерывно плясали фигуры Лесажа.[39] Вероятно, в тот день была получка, поскольку в баре все были уже пьяны. Провожаемые недобрыми взглядами, Эдипа и Метцгер нашли столик в углу. Материализовался морщинистый бармен в защитных очках, и Метцгер заказал бурбон. Эдипа, оглядывая бар, нервничала все больше. Что-то было не так в этой пьяной толпе: все были в очках, и все молча глазели на нее. За исключением двух-трех человек у двери; у тех проходил матч по сморканию – состязались, кто дальше стрельнет соплей через комнату.