За час щиты сволокли на берег, несколько штук разобрали ради гвоздей и ими набили на щиты вырубленные лесины. Потом недолго отдыхали, перекурили, загнанные, но и успокоенные работой, и на реку уже смотрели без растерянности, просто задумчиво: за нею был желанный, хотя и незнакомый берег…

Плоты спустили на воду. Перед тем как грузиться, Белов и Ульмас отвели лошадей к лесу и оставили там, надеясь, что привыкшие к человеку животные сами отыщут дорогу к жилью.

Белов любил лошадей. Считал их добрыми и понятливыми животными. С юношеских лет, с тех пор, как: стал работать в шахте попервоначалу коногоном, привязался он к коням, спущенным однажды и навсегда под землю тянуть вагонетки, привыкшим к полутьме, запаху сырости и угольной пыли, почти слепым. Они выполняли свою однообразную работу без излишних понуканий, без строптивости. Он и жалел и уважал их за это, как всех, с кем честно трудился бок о бок…

Весу на каждый плот досталось с лишком, щиты осели, вода сразу же залила ноги по щиколотки, люди стояли, боясь шелохнуться, полные ощущения, что под ступнями во мраке вода, медленно струящаяся, ледяная, глубокая. До дна длинные жердины доставали с трудом, да и то не во всех местах. Но все же доставали, и уже через три-четыре минуты все работали шестами уверенней и сноровистей.

Покинутый берег уходил во тьму, и последнее, что Белов разглядел на нем, были смутные силуэты лошадей: не желая расставаться с людьми, они спустились с косогора к берегу.

«Не потерять бы в темноте отряд!» — Белов осторожно налегал на жердь, вслушивался в хлюпание воды и сожалел, что не узнал точнее у радистки, как и где переправлялась группа Кухарчука.

Течение растаскивало плоты. Люди недоверчиво всматривались во мрак, где угадывался новый берег: что там? Может, немцы стерегут? Залегли за пулеметом и, посмеиваясь, с нетерпением ждут потехи, еще раз проверяя, хорошо ли вошла лента в приемник, не перекосило ли…

Но реальная беда настигла раньше. На одном из плотов кто-то сильно ткнул жердью, но, не встретив упора, невольно подался за ней. Пытаясь удержать падающего, трое других шагнули к нему, освободившийся край плота подняло над водой. Крик ужаса вместе с плеском скользнувших в реку тел ударил в темноту. Пустой плот быстро отнесло от тонущих. Намокшая одежда тянула вниз. Из последних сил выгребали на поверхность те, кто умел плавать, пытались за что-нибудь зацепиться, догнать плот. Но скрюченные пальцы захватывали лишь воду; людей уволакивало сильное донное течение, кто-то с захлебом вскрикнул последний раз — и все стихло…

Длилось это несколько минут, за которые Белов едва успел понять, что произошло. Прикрыв глаза и стиснув зубы, он коротко тряхнул головой от бессилия что-либо поправить, изменить…

Выгребая к берегу, он отыскивал взглядом другие плоты, пытался сосчитать их, замирая от суеверного предчувствия, что лиха беда — начало. Его вдруг зазнобило страхом вины за случившееся и за тех, кого судьба могла еще присоединить к погибшим. Имел ли он право, полагаясь только на свою уверенность, лишь на свои силу и надежду, так нерасчетливо толкнуть людей на эти жалкие плоты? Но ведь никто не возражал, никто не противился, — пытался успокоить себя Белов… И что оставалось? Какой выбор? Но имел ли он право не поискать иного пути в сомнениях и опыте других?..

Берег был пуст и встретил тишиной, спеша узнать, кто же утонул, солдаты заглядывали друг другу в лица… Наконец Тельнов собрал всех, построил, и после торопливой переклички, уставшие и подавленные, люди заторопились к лесу…

Тельнов постоянно и неотступно держался около Юли. Внимание старшины к девушке с момента ее появления в отряде казалось Белову неуместным. Но танкист делал вид, что не замечает его неодобрительных взглядов.

«Неужто втюрился? — удивленно думал Белов. — И голодуха не помешала. Гремит костями, а глазом — туда же… Парню двадцать четыре. А ей? И того меньше… Ах ты, жизнь!..»

Привал устроили в густом березняке, куда добрались едва живые. Белов разрешил разжечь два небольших костра — надо было передохнуть, хоть малость обогреться, поесть, а Главное — переобуться, выжать и высушить портянки.

Сидели, горестно придавленные бедой на реке, перебрасывались лишь самыми необходимыми словами.

Рука у Юли налилась болью, отекла под шинами, набухшие синевой пальцы одеревенели. Юля ловила толчки боли, как бы следя за ее движением от кисти к плечу, и тогда становилось чуть легче и можно было не стеречь себя, боясь выдать свое состояние стоном. Она не хотела, да и не имела права быть в тягость этим людям, изможденным, почти потерявшим ощущение собственного тела. А они вдруг лихорадочно и жадно начинали пересчитывать патроны, дотошно проверять, хорошо ли укутаны последним тряпьем затворы автоматов и карабинов. Делали они это сосредоточенно, а вспоминали о хлебе и с сожалением о том, что зря не пристрелили лошадей — конина, если хорошо посолить, тоже вкусная…

Клонило в сон, усталость давила на плечи, склеивала глаза, и, с трудом разлепляя веки, Юля смотрела в огонь. Тельнов жарил ей кусочек свинины, шипел над костром парок от сырого прута, на который было нанизано мясо. Юля понимала, что смерть постоянно подстерегает их на этом пути, может, через час и она погибнет от немецкой пули, но тот крик, расколовший тишину над рекой, еще, казалось, звучал и был страшнее ее представления о собственной смерти…

Сдавая перед выброской документы в штабе, Юля успела уплатить членские взносы и еще раз прочитать номер комсомольского билета: проверяла, правильно ли запомнила его. Если суждено вернуться, думала она, будет просто стыдно, когда пойдет за документами: называется, сходила на задание!

Вывихнула руку, как неудачливая школьница на волейбольной площадке. Ведь майор предупреждал: «Аккуратненько. Только аккуратненько… Если ты выйдешь из строя, Кухарчук и его орлы могут устраиваться там на зимнюю спячку». Хорошо, что встретили этого молоденького радиста…

— Готово. — Тельнов протянул ей мясо. — Вот сухарь.

— А вы?

— Я свою порцию утром съел, — солгал он — Много нельзя, заворот кишок будет.

— Шутник вы…

— Был да весь вышел…

— Где вы жили до войны?

— Тверской я. Монтером работал. Бывало, влезу на столб, держусь на одних «кошках», без ремня, фокусы показываю девчонкам, частушки там пою… Знал их пропасть… Хотите частушку?

— Спойте.

Старшина оглянулся на Белова и, улыбнувшись, продекламировал:

Разжевывая ржаной сухарь, Юля хмыкнула.

— Ничего, добраться бы до Берлина! Залезу на самую высокую крышу и такую частушку врежу — вся Европа услышит!

— А вы женаты, Леонтий?

— Нет. Все искал, чтобы сирота была: без приданого, да зато и без тещи… А вы? — осторожно спросил старшина. — Замужем?

— Мужа у меня нет… — Юля не закончила.

Белов ковырял палкой в костре и, занятый своими мыслями, слышал лишь обрывки этого разговора. Ветки, отпылав, превращались в уголья, лопались. Он отодвигал их, постукивал, они легко рассыпались, покрывались пепельной дымкой, совсем не похожие на тот уголь, к которому привык он. То ли дело антрацит! Алмазно твердый, сияющий на гладких изломах, откалывался он от пласта под отбойным молотком тоже пластами. А как горел! Почти бездымно, синим чистым пламенем… Доведется ли еще когда-нибудь колупнуть уголек?.. В памяти ожили звон и подрагивание клети, спускающейся в забой. Он любил утренние смены. Перед спуском любил выкурить по последней с ребятами из бригады. Утро свежее, веселое, ветерок играет слинявшим малиновым полотнищем флага на копре, гудит маневровый паровозик «овечка». В ламповой Галя приготовила ему «карбидку»… Что там, дома?.. Наверное, восстанавливают шахты…