— Вы кто такой? Почему здесь? Документы!

Десятки глаз с хмурым любопытством ощупывали драповое пальто Гурилева, мерлушковую шапку, ботинки.

Гурилев понял нехитрый маневр лейтенанта, полез в карман. Но там было пусто. Изогнувшись, еще раз засунул руку поглубже. Бумажник исчез… Горячим потом облепило затылок и спину… Он помнил точно, что где лежало, и все же принялся суетливо и ненужно шарить по другим карманам, ощущая выжидательное молчание толпы.

Юное лицо лейтенанта насмешливо поворачивалось то вправо, то влево, будто говорило: «Видали, каков гусь?!»

— Документов нет. — Гурилев развел руками, извинительно улыбнулся.

— Я так и знал, — хмыкнул лейтенант. — Пройдемте в комендатуру.

Узкий темный коридорчик перед закрытой дверью был набит военными, больше — офицерами.

— Разрешите, товарищи, — строго сказал лейтенант, пробивая перед Гурилевым проход.

Уже входя в кабинет коменданта, Гурилев услышал за спиной:

— Шпиона поймали, что ли…

— По виду не скажешь… Одет прилично…

— То-то и оно…

На табурете за квадратным ресторанным столом, перед двумя трофейными телефонами в кожаных футлярах, сидел человек в овчинной безрукавке, закрывавшей погоны. В гильзе от сорокапятимиллиметрового снаряда ярко горел высокий фитиль, пламя с черным венчиком копоти шевелило увеличенные тени, по углам комнаты стоял сумрак.

Лица коменданта Гурилев почти не видел. Низко опустив голову над бумагами, тот сильно, так, что двигалась кожа, тер ладонью лысеющий лоб.

Лейтенант, склонившись, что-то докладывал коменданту, а Гурилев измученно вспоминал, где он мог потерять документы.

— Воронков, — позвал комендант, — принеси табурет. Да соли подсыпь в бензин. Опять забыл? Смотри, оторвет мне голову эта гильза… И узнай, когда будет свет.

И только тут Гурилев заметил солдата, стоявшего у затемненного мешковиной окна. Тот ничего не ответил, вышел, следом за ним — и лейтенант со своим конвоем. Солдат тотчас вернулся с табуретом, поставил перед столом и лениво сказал:

— Соли нет, товарищ капитан. А свет обещали…

— Садитесь, — велел комендант Гурилеву.

Сидя, Гурилев теперь видел худощавое лицо капитана — изможденное, плохо, с царапинами, выбритое, с тенями под скулами, с глазами, залитыми усталостью. Комендант был немолод, а может, постоянное бессонье, напряжение нелегкой службы старили его, высоко обобрав светлые волосы по краям лба.

— Кто вы? Где документы? — понуро спросил комендант.

Гурилев ответил.

— А чем вы можете подтвердить, что вам был разрешен въезд в прифронтовую зону? Честным словом, правда? Мне этого мало… Как вы сказали ваша фамилия?

— Гурилев… Антон Борисович…

— Мало мне этого, допустим, товарищ Гурилев. С какой станции прибыли сюда?

— Пересаживался в Алпатьево.

Комендант снял трубку телефона:

— Амур, Амур, дай-ка мне Цветок… Алло!.. Гузенко?.. Здравствуй… Да так… Еще живой, как видишь… Жду литерный. А к ночи еще два… Слушай, твои люди никого не снимали с пятьсот веселого., что с Алпатьево пришел?.. Так… Понятно. Нашли чего-нибудь? Посмотри хорошенько… Нужно — Комендант бросил взгляд на Гурилева. — Всяко может быть… Жду. — положил трубку. — Вам придется погостить у меня, сказал капитан Гурилеву. — До выяснения.

— Как долго? — упавшим голосом спросил Гурилев понимая, что уговаривать, доказывать или спорить бесполезно.

— Не знаю, — ответил комендант. — Сейчас мне некогда, литерный встречать надо. Воронков, — позвал он солдата, — проводи в камеру…

«Камерой» оказалось просто помещение бывшей камеры хранения с нешироким входным проемом, запиравшимся складной дверью-решеткой, перед которой стоял часовой. Полки тут переоборудовали под нары Окон не было. В темноте Гурилев нащупал свободно место, положил вещмешок, лег, накрылся пальто. Из разных углов слышал дыхание и храп спящих, но раз глядеть никого и ничего не мог.

Он понимал, что положение его — без денег и доку ментов в прифронтовой полосе — хуже не придумаешь и чем все это может кончиться, не представлял…

— Тебя за что? — услышал он близкий шепот..

— Документы пропали, — ответил Гурилев в темноту.

— Да… дела! Выяснять им некогда. Лет тебе сколько? — шуршал голос.

— Сорок шесть, — сказал Гурилев, надеясь, что наконец от него отвяжутся.

— Староват, однако. Могут и пожалеть… А у меня судьба похуже. Вагон с мукой сопровождал. А он потерялся. Куда-то с другим эшелоном загнали, покуда я за кипятком бегал… Как думаешь, может, штрафной отделаюсь? — Шепот сбился на хрип. — Вагон муки! Шутка ли? Батальон неделю кормить можно… Что теперь будет? — Говоривший вздохнул, завозился на нарах — Комендант сказал, лучше б тот вагон с патронами был. Патронов еще наклепать можно… А вот хлеб…

«Хлеб… Какая власть у этого слова?» — подумал Гурилев, не зная, чем успокоить соседа. А тот, вздохнув, умолк. Гурилев был сам растревожен его разговорами, и прежнее его беспокойство теперь тяготилось всякими мрачными подробностями, возможно, ожидавшими его в скором будущем…

Уснул он незаметно, будто водой накрыло, как детстве, когда нырял в пруд, подначиваемый сверстниками: «Ну-ка, хромой, нырни за цветным камешком! Слабо найти…»

Проснулся же он от того, что кто-то дергал за ортопедический ботинок и негромко звал:

— Вставайте, вас к коменданту… Слышите, вставайте!..

Не сразу сообразив, где он, Гурилев ознобно шевельнул плечами, надел пальто, взял мешок и поплелся за разбудившим его все тем же солдатом Воронковым.

— Который час? — спросил Гурилев.

— Ночь уже… Час, а может, два, — безразлично ответил солдат.

В кабинете все так же сидел комендант в своей овчинной безрукавке и, видимо, после чистки собирал пистолет. Пахло щелочью и ружейным маслом. Валялись обрывки ветоши со следами стального налета.

— Ничего приятного не снилось? — спросил комендант, заглядывая в ствол, почти приставленный дульным срезом к глазу.

«Как самоубийца», — с неприятным ощущением подумал Гурилев.

Словно угадав его мысль, капитан отвел от лица пистолет, удовлетворенно отложил его на край стола и быстро протянул Гурилеву бумажник:

— Ваш?

— Мой, — кивнул, удивляясь, Гурилев и торопливо стал проверять содержимое. Все было на месте.

— Вытащили его у вас. Два огольца… Много их сейчас бродяжит. У кого родителей немец побил, кто потерялся… Беда… Сколько у вас было денег?

Гурилев сказал.

— Кое-что они успели проесть… Время голодное.

— Бог с ними, — заторопился Гурилев. — Я могу идти?

— Через час-полтора будет поезд на Росточино. Оттуда как сумеете: дальше поезда еще не ходят.

Гурилев поблагодарил и вышел.

На первом пути без паровоза стоял эшелон: платформы с зачехленными орудиями и распахнутые теплушки. В глубине их виднелись нары с сеном. В одной Гурилев увидел дневального, присев, тот заталкивал шомполом в багровое нутро печки березовые чурки, красный отблеск огня дрожал на лоснившемся круглом мальчишеском лице.

Солдаты, высыпав из вагонов, шумно разминались, весело толкали друг друга плечами, играли в «жучка» — не стесняясь, с оттяжкой били в чью-нибудь выставленную из-под мышки ладонь. Избыток застоявшейся силы — все они были молоды, не старше двадцати, крепкие, в подогнанной одежде.

— Эй, папаша! — Кто-то из них приметил Гурилева. — Чем торгуешь? Продай баранью шапку, мы из нее плов сварим.

Они почти окружили Гурилева и веселились.

Роняя на шпалы спекшийся, но еще ржаво пламеневший шлак, подкатила паровозная спарка, лязгнули буфера, раздалась команда: «По вагонам!» Солдаты бросились к теплушкам. Дернув раз-другой, спарка, пыхтя в две трубы, медленно стронула состав. И, глядя вслед последнему вагону, Гурилев, прощая шутников, подумал: как мой Сережка. Неужто и он так жесток?.. Нет, это не жестокость… Радость бытия… Совсем дети…

Поезда он решил дожидаться на перроне, зная, что посадка будет тяжелой. Пассажиров набиралось много, они выходили из здания вокзала, растягивались вдоль платформы. Ближе всех к Гурилеву стоял высокий старший лейтенант, левая рука его согнуто лежала в черной повязке. Лицо офицера и эта повязка показались Гурилеву знакомыми, но ничего вспомнить не мог…