Флавия улыбнулась, представив, как бы фыркнул на это возведенное ни на чем предположение Боттандо. Одного взгляда на Боволо было достаточно, чтобы понять: этот человек придерживался тех же методов полицейской работы, что и ее начальник.

— Полагаю, вы отработали окружение ее коллег? — спросила она.

Комиссар опять повел себя так, будто не был уверен, что это с ее стороны: вежливость или насмешка, но на всякий случай предположил худшее.

— Естественно, — авторитетно ответил он, но тем не менее извлек из груды на столе очередной лист бумаги. Нацепил на кончик носа очки и внимательно ознакомился с документом, словно хотел убедиться, что в нем за последние пять минут ничего не изменилось. — Вот их вполне разумные личные объяснения. И скажу сразу, пока вы не задали очередной вопрос, мы осмотрели в номерах их одежду и не обнаружили ни единого пятнышка крови, ни окровавленного кинжала, ни дневника с признанием. Профессор Робертс и доктор Коллман обеспечивают друг другу алиби — они вместе ходили в оперу. Доктор Ван Хеттерен обедал с друзьями неподалеку от железнодорожного вокзала. Доктор Лоренцо оставался дома — это подтверждают друзья и слуги. Все четверо ни на минуту не покидали главного острова. Остается доктор Миллер.

— Расскажите мне о нем, — попросила Флавия. — Полагаю, у него не было свидетелей.

— Не было, — кивнул Боволо. — Одно время мы тоже возлагали на это надежды. Хотя и он по причине забастовки не мог уехать с острова. Выяснилось, что сразу после десяти он вышел на кухню и попросил минеральной воды запить снотворное. И, разговаривая с кем-то из служащих, принял таблетку. А потом сразу же отправился в кровать.

— И тем не менее он единственный из всех, за кого никто не может поручиться и сказать, где он был во время преступления.

— Это так. Но швейцар готов поклясться, что после шести никто не уходил и не приходил. Значит, если он был на острове в десять, то был там же и в девять. Следовательно, убийства не совершал. Кроме того, все члены комитета — известные люди и у них нет никаких разумных поводов для убийства. Они принимали участие в мирном научном мероприятии, а не в мафиозной разборке.

— Таким образом, вы исключили всех ее коллег и пришли к выводу, что преступление совершил грабитель-одиночка? — задумчиво проговорила Флавия.

— И придерживаемся этой точки зрения до сих пор, — кивнул в ответ комиссар. — Если вы, конечно, не предложите нам чего-нибудь более разумного. — Ну-ка попробуй только осмелься, говорило выражение его лица.

— А это что такое? — Она ткнула пальцем в сторону еще одного пакета.

— Это? Всего лишь ее почта, которую доставили утром. Мы ее изъяли. Думали, найдется что-нибудь полезное. Но не нашлось. Забирайте, если хотите. Копайтесь. Там все исключительно об искусстве.

Флавия быстро просмотрела корреспонденцию. Инструкции и заметки из музея убитой, письмо из фотоагентства и пара счетов. Маловдохновляюще. Она сложила бумаги в одну стопку.

— И все-таки как-то странно. — Флавия ощущала внутренний дискомфорт. — Убийца рвет распятие у нее с шеи, но в итоге оставляет на месте преступления. Кстати, вы не проверяли, она католичка?

— Не думаю, — покачал головой Боволо. — Вы же знаете американцев — только вопят, что верят.

Ну вот, еще один народ не устраивает нашего комиссара. Кажется, он вообще не склонен мириться с разнообразием культур мировой цивилизации.

— Если хотите, снимите со всего копии. — Флавия удивилась его неожиданно щедрому порыву к сотрудничеству. — Естественно, кроме фотографий. Только потом верните и никому не показывайте. Вы же понимаете, все это конфиденциальные документы.

К чему ей весь этот разношерстный мусор, думала Флавия, после того как, пожав липкую руку Боволо, не спеша возвращалась в отель. Комиссар расщедрился только потому, что считал это все бесполезным — иначе бы ни за что не отдал. Флавия чувствовала, как в ней зарождался интерес к делу, несмотря на строгий наказ Боттандо ни во что не влезать. Возможно, на нее подействовало лицо убитой. В нем не чувствовалось страха. С таким выражением лица не умирают во время ограбления. Если что-то и присутствовало в этом лице, то скорее упорство и негодование. И это никак не вязалось с версией Боволо об уличном грабеже.

Джонатан Аргайл сидел в ресторане на кампо Манин и с переменным успехом пытался скрыть огорчение от полученного известия и неприязнь к той, кто эту новость ему принесла. Это оказалось совсем непросто. Чувство, как обычно, поднималось из самой глубины его души, и одновременно зарождалась трусливая мыслишка, что он не предназначен природой для профессии торговца произведениями искусства, как бы он ни старался зарабатывать на хлеб своим ремеслом. Он прекрасно понимал, что должен делать: ловить в торговле каждый слух, корпеть в библиотеках, чтобы не упустить ни единой возможности, и осторожно подбираться к владельцам, предлагая столько, чтобы они клюнули. Все очень просто. И он превосходно со всем справлялся — кроме последней части. Владельцы картин вразрез с теорией почему-то никак не желали расставаться со своими сокровищами. Наверное, как утверждал его работодатель, ему не хватало опыта. В удачные дни он так и думал. А в неудачные, как этот, начинал склоняться к мысли, что эта работа вообще не по нему.

— Но почему, синьора Пианта? — спросил он на прекрасном итальянском, который искажало только его собственное сильное волнение. — Если условия не подходят, надо было сказать еще в прошлом месяце.

Старуха напоминала грифа. Вредная, коварная карга скривилась в неодобрительной улыбке. Ее пугающих размеров нос изгибался, словно клинок сабли. И по мере того, как продолжалась их трапеза, а разговор заходил в тупик, Джонатан ловил себя на том, что все больше концентрировал внимание на этом наросте. Он и не подозревал, что она настолько безобразна, пока старуха не запросила больше денег. Хотя с другой стороны, ему никогда не нравилось с ней общаться и все труднее давалась вымученная любезность.

Как все неудачно! Тем более что поначалу Аргайл и старая маркиза обо всем сговорились. Вздорная, злющая женщина обладала необыкновенно ясными для своего возраста глазами, которые ярко сияли на ее морщинистом лице. И еще — необычным чувством юмора. У нее возникло естественное и весьма похвальное желание избавиться от части своих картин. Но потом она заболела, сделалась капризной, и переговоры продол-хала ее «закадычная компаньонка» — по словам самой синьоры Пианты. С тех пор все пошло шыворот-навыворот и наконец окончательно рухнуло.

— Я вам уже сказала, что это совершенно не обязательно. Мы понимаем толк в делах подобного рода.

Утомительная особа. Весь вечер не могла ничего сказать прямо, бросала странные намеки, и Аргайл наконец открыто спросил, чего в конце концов она добивалась. Если не считать изменения условий сделки — теперь она требовала процент с продажи, а не единовременной выплаты. Аргайл мог на это пойти, хотя предпочел бы знать заранее.

Но его тревожила еще одна небольшая деталь: она хотела, чтобы вывоз картин осуществился втихаря — без оформления экспортных разрешений, в обход официальных правил и прочей мути. Просто положил полотна в багажник, а в Швейцарии продал. Вот так. Конечно, в этом не было ничего необычного. Тысячи картин именно таким способом ежегодно покидали Италию, и его менее респектабельные коллеги неплохо зарабатывали на жизнь в качестве курьеров. Но Аргайл твердо заявил, что галереи Бирнеса так не работают. Они следуют букве закона и выполняют все формальности. К тому же полотна не представляли особой ценности — семейные зарисовки, второстепенные пейзажи и портреты неизвестных авторов — так что непохоже, чтобы могли возникнуть проблемы с их вывозом. Аргайл предложил за картины не безумную цену, но именно то, чего они стоили. Когда он за них расплатится, переправит в Англию, растаможит и подготовит к продаже, они с работодателем получат некоторый доход. В расчете на почасовую оплату с учетом затраченного времени Аргайл заработает несколько лишних гамбургеров в стоячих забегаловках.