— Скажи мне правду, — попросил Кадфаэль, — верно ли, что Сиаран идет навстречу своей кончине?

Мэтью помедлил, его большие глаза помрачнели. Затем он негромко, с расстановкой произнес:

— Да, это так. Смерть уже витает над ним. Если только ваша святая не совершит чуда, ничто не спасет его. Или меня! — неожиданно закончил он и, повернувшись, решительно зашагал обратно, возвращаясь к исполнению взятого на себя послушания.

Наступило время ужина, но, вместо того чтобы идти в трапезную, Кадфаэль направился в город. Миновав мост, перекинутый через Северн, он вошел в городские ворота и по извилистому Вайлю добрался до дома Хью Берингара. В гостях у друга он некоторое время с удовольствием возился со своим крестником Жилем. Пригожий, своенравный крепыш уродился светленьким — в мать и довольно рослым. Не приходилось сомневаться, что со временем этот малыш намного обгонит ростом своего невысокого смуглолицего насмешливого отца. Элин принесла угощенья и вина для мужа и гостя и уселась за шитье. Время от времени молодая женщина с улыбкой поглядывала на беседовавших друзей, и вид у нее был счастливый и безмятежный. Когда сынишка, наигравшись, уснул на коленях у Кадфаэля, Элин встала и, бережно взяв ребенка, унесла его в спальню, хотя мальчуган был, пожалуй, уже тяжеловат для нее. Ласковым взглядом Кадфаэль проводил молодую женщину с ребенком на руках.

— И как получается, что эта девочка хорошеет с каждым днем, — подивился монах. — Знавал я многих привлекательных девиц, чья красота поблекла и увяла после замужества. А Элин семейная жизнь только красит.

— Что ж, женитьба, пожалуй, дело стоящее, — с довольным видом отозвался Хью. — Взять, к примеру, меня — семейная жизнь, как видишь, пошла мне на пользу. Правда, чудно слышать все это от монаха, давшего обет безбрачия… Конечно, ты повидал свет, перед тем как надеть рясу, но, думаю, ты был не слишком высокого мнения о женитьбе, иначе и сам рискнул бы обзавестись семьей. В монастырь ты ушел, когда тебе было уже за сорок. Но ведь до этого ты — молодой крестоносец, бравый молодец — вдоль и поперек исходил всю Святую Землю. Почем мне знать, может, где-то в тайниках памяти ты хранишь воспоминание о своей Элин, которая дорога тебе не меньше, чем мне моя! А может быть, и о свое Жиле, — добавил Хью с лукавой улыбкой, — который нынче давно вырос, и один Бог знает, где он теперь и что с ним.

Кадфаэль отмолчался, и, хотя он не подал виду, что речи Берингара задели его за живое, чуткий и догадливый Хью понял невысказанное предупреждение друга. Он бросил взгляд на призадумавшегося монаха и почел за благо сменить тему и перейти к злободневным делам.

— Стало быть, этот Симон Поер — личность на юге небезызвестная. Ну что ж, я благодарен за предостережение и тебе, и брату Адаму, хотя покуда этот тип вроде бы ничего худого не натворил. Зато те, другие, которых ты мне описал… В таверну Уота наведывались какие-то незнакомцы веселого нрава. Вполне возможно, это те самые молодцы, о которых ты мне рассказывал. С ними проводят время состоятельные молодые бездельники, о которых говорят, что имение у них больше, чем разумение. Они без продыха пьют да бросают кости. И Уоту очень не понравилось, как ложатся эти кости.

— Так я и думал, — промолвил Кадфаэль, — на каждую церковную мессу приходится их, кабацкая, и они знай обдирают наших шрусберийских дуралеев как липку. Видать, решили: коли Бог ума не дал, так и денежки им ни к чему. Наверняка так оно и есть — Уот мошенника издалека видит, его не проведешь.

— И он сообразил, как избавить свое заведение от этой заразы. Представь себе: взял и шепнул на ухо одному из незнакомцев, что за таверной следят, дескать, им было бы разумнее перебраться в другое место, а сам поручил одному из своих мальчишек приглядеть за ними и выяснить, где они соберутся. Если все пойдет хорошо, завтра вечером мы их накроем и еще до праздника очистим город и обитель от непрошенных гостей.

«А это и городу, и обители только во благо», — рассудил Кадфаэль, возвращаясь назад по мосту в ранних прозрачных сумерках. Последние лучи вечернего солнца поблескивали на медлительных водах Северна. Нынешним летом вода стояла низко, обнажая многочисленные отмели, заросшие по краям густой порослью бурых водорослей. И не было ничего, что могло бы пролить хотя бы такой же слабый, призрачный свет на убийство, совершенное в далеких южных краях — тех самых, откуда прибыл этот самый Симон Поер. Зачем? Совершает паломничество ради спасения души, как и подобает почтенному человеку? Или же скрывается от закона, ибо ему грозит наказание за что-либо более серьезное, чем надувательство балбесов и ротозеев. Правда, Кадфаэль признавал, что ему и самому не раз доводилось свалять дурака, и считал, что не следует чересчур строго осуждать облапошенных мошенниками бедолаг.

Большие ворота аббатства были уже заперты, но маленькая дверца в одной из створок оставалась открытой, и сквозь нее во двор проникали лучи закатного солнца. В их мягком свете Кадфаэль столкнулся с каким-то припозднившемся гостем и удивился тому, что тот почтительно поддержал его за локоть и пропустил вперед.

— Добрый вечер, брат, — послышался у самого уха монаха звучный мелодичный голос.

Солидный господин в добротном шерстяном камзоле размашистым шагом направлялся к дверям странноприимного дома. Это был не кто иной, как выдававший себя за гилдфордского купца Симон Поер.

Утром двадцать первого июня, в канун перенесения мощей Святой Уинифред, когда аббат Радульфус во главе причта и братии вышел из церкви на залитый солнцем двор после мессы, чинное шествие процессии было неожиданно нарушено громким, неистовым криком. Волнение пробежало по рядам уже вышедших на площадь паломников, словно круги по воде, люди поспешно расступились, давая дорогу, и из толпы, неуклюже ковыляя на босых разбитых ногах, появился Сиаран. Глаза его горели. Бросившись вперед, он схватил Радульфуса за рукав и воззвал к нему негодующим голосом:

— Отец аббат, я прошу справедливости и защиты, ибо меня ограбили! Здесь, в стенах святой обители, завелся вор!

Аббат недоуменно уставился на искаженное горем и отчаянием лицо молодого человека.

— Справедливости, святой отец, справедливости, — твердил тот, — молю тебя о справедливости, ибо я бессилен и уповаю лишь на твое милосердие!

В этот момент Сиаран, видимо, понял, что подобная напористость едва ли приличествует человеку, умоляющему о помощи. Отпустив рукав, он упал на колени у ног Радульфуса.

— Простите мою дерзость, святой отец. Я обезумел от горя и не ведаю, что творю!

Переговаривавшиеся между собой паломники вмиг смолкли и, вместо того чтобы разойтись, сгорая от любопытства, тесной стеной сомкнулись вокруг аббата и его собеседника, преграждая дорогу процессии выходивших из храма братьев. Тем оставалось лишь переминаться с ноги на ногу и с тихим укором поглядывать на мирян.

Завидя Сиарана, Кадфаэль тут же огляделся по сторонам в поисках его неотлучного спутника и увидел, что Мэтью проталкивается к другу сквозь толпу. Похоже, молодой человек был ошарашен — он даже рот разинул от удивления. Остановившись всего в нескольких шагах от аббата и Сиарана, Мэтью переводил недоуменный взгляд с одного на другого, очевидно, пытаясь понять, чем вызвана эта суматоха.

«Чудно, — подумал Кадфаэль, — неужто с одним из этой парочки могло приключиться что-то такое, о чем не знал другой?»

— Встань, — промолвил, как всегда, прямой и невозмутимый аббат Радульфус. — Незачем стоять на коленях. Расскажи, в чем дело, а уж я позабочусь о справедливости.

Разговоры стихли, над монастырским двором воцарилась напряженная тишина. Те, кто собирался покинуть аббатство, вернулись от самых ворот и пристроились в задних рядах, поднимаясь на цыпочки и вытягивая шеи, чтобы хоть что-то увидеть или услышать. Сиаран поднялся с колен и, не успев выпрямиться, обрушил на аббата целый водопад слов.