— Вон, поп! Вместе с твоими заклинаниями и твоим зельем! Халльбьёрн Стремянный, Арнкель, Грим! За секиры и раскроите голову паршивому попу!

Но его люди, часто слыхавшие такие слова, не обратили внимания на его крик; брат же Виллибальд не испугался и продолжал громким голосом:

— Терпение, терпение, государь мой конунг; сядь и возьми это в рот. Тут великая святая сила и все, что с нею вкупе! Всего три ложицы, государь, и не надобно глотать. Пой, брат Маттиас!

Брат Маттиас, стоявший с большим распятием позади брата| Виллибальда, затянул священную песнь:

Короля это песнопение, видимо, успокоило, потому что он позволил себя поднять. Брат Виллибальд проворно сунул ложку со снадобьем ему в рот и принялся тут же петь с братом Маттиасом, покуда все в покоях глядели на них в большом ожидании. Лицо у конунга от действия смеси посинело, но губ он не разжал; когда же три стиха были пропеты, он громко сплюнул то, что держал во рту, следом за чем брат Виллибальд под продолжающееся пение влил туда следующую ложку.

Все, кто это видел, сошлись потом во мнении, что прошел всего какой-то миг после того, как король взял в рот вторую ложку, даже одного стиха не успели пропеть, как он вдруг закрыл глаза и замер. Потом вновь открыл их, сплюнул то, что было во рту, и крикнул пива. Брат Виллибальд прервал свое пение и склонился перед королем:

— Тебе лучше, государь? Что, боль отпустила?

— Отпустила, — сказал конунг и снова сплюнул. — Твое пойло было кислое, но оно помогло.

Брат Виллибальд воздел к небу обе руки от радости:

— Осанна! — возопил он. — Свершилось! Святой Иаков Испанский нас не оставил! Славь же Господа, государь, ибо грядут лучшие времена. Зубная боль не омрачит отныне твоего духа и не возбудит страха в груди твоих слуг.

Харальд кивнул, утирая бороду. Он ухватил обеими руками немалую посудину, принесенную отроком, и поднес ее к губам. Сперва, судя по глоткам, он пил осторожно, опасаясь, что боль вернется, но потом уверенно допил до дна. И немедля повелел наполнить чашу снова и подал ее Орму.

— Угощайся! — сказал он. — И спасибо за помощь!

Орм принял кубок и выпил. Это было лучшее пиво из всех, что он пробовал, крепкое и духовитое, какое водится только у королей, и Орм выпил его с удовольствием. Токе глянул на него и вздохнул, а потом сказал:

— Коли ты скальд, так пей! — сказал конунг Харальд. — Но к пиву сложи мне вису.

Тут кубок наполнили для Токе, и он поднес его к губам и принялся пить, закидывая голову все дальше назад, и, по общему мнению, немного кубков в королевских палатах опустошались быстрее. Токе немного задумался, отирая пену с бороды, а потом сказал, еще более звучным голосом:

Все нашли, что стихи эти хороши, а конунг Харальд сказал: — Худо теперь со скальдами, и редки теперь такие, что могут сказать вису без долгих раздумий. Ко мне многие приходили с драпами и флокками [19], но жалко было потом глядеть, как они сидят зиму, уткнув носы в пиво, и нет от них большого проку с тех пор, как они произнесли песнь, заготовленную загодя. Мне больше по нраву такие, у которых строки складываются легко, потому что от них всякий день на пиру радость, и может статься, что ты, Токе из Листера окажешься расторопнее многих слышанных мною с тех пор, как меня посетили Эйнар Звон Весов и Вигфусс сын Глума Убийцы. Вы должны остаться у меня до Йоля, и с вами ваши люди, а пива дадут самого лучшего, ибо вы, мне кажется, его достойны.

Потом король Харальд зевнул, ибо устал от тяжелой ночи. Он закутался в шубу, зарылся поглубже в постель и лег отдыхать вместе с обеими молодыми женщинами; их укрыли меховыми одеялами, а брат Маттиас вместе с братом Виллибальдом осенили его крестным знамением и пробормотали молитву. Все вышли прочь, а королевский стремянный встал посреди двора с мечом в руке и трижды прокричал: «Конунг данов почивает!», с тем чтобы никакой шум не мог потревожить покой короля Харальда.

Со всех концов собирались в Йеллинге знатные люди, чтобы встретить Йоль у короля Харальда, и тесно сделалось и в покоях, и у столов. Но Орм и его люди на тесноту не жаловались, поскольку получили немалую выручку за своих рабов, продав их еще до праздника. А когда Орм разделил полученное между всеми, его люди почувствовали себя богатыми, остались довольны и хотели теперь вернуться в Листер, чтобы похвалиться там добычей и узнать, не слышали ли там чего об обоих кораблях Берсе, или одни только они остались из всех, кто ходил с Кроком. Но на праздники они пожелали остаться в Йеллинге, ибо праздновал Йоль у конунга данов было великой честью, возвышающей их в общем мнении.

Самым важным из гостей был сын короля Харальда, конунг Свейн Вилобородый, прибывший из Хедебю с большой свитой. Он был побочным сыном, как и все дети короля Харальда; и плохо было с приязнью между ним и отцом, так что оба почитали за лучшее избегать друг друга. Но на Йоль король Свейн всякий раз наезжал в Йеллинге, и все знали зачем. Ибо на Йоль, когда пища и выпивка всего обильнее и крепче, часто случается, что старые люди неожиданно умирают, в постели либо за столом; так сталось со старым королем Гормом, который, съев на пиру немалое количество свинины, два дня пролежал, лишившись дара речи, а после умер; и конунгу Свейну хотелось быть поближе к сокровищницам отца, когда тот скончается. Много зим кряду приезжал он впустую, и нетерпение его делалось сильнее с каждым годом. Его люди были могучие воины, строптивые и задиристые и с трудом уживались с домочадцами конунга Харальда; и уж совсем стало плохо, когда Харальд крестился, а с ним вместе и многие из его людей. Потому что Свейн держался старой веры и злобно высмеивал отцово обращение; он говорил, что даны избежали бы такого позора, хвати у старика ума умереть вовремя.

Но вслух он этого не говорил, покуда был в Йеллинге, ибо Харальд мог легко прийти в ярость и сделаться для всех опасным. Им было нечего сказать друг другу после обычных приветствий, и в пиршественной зале они пили здоровье друг друга не чаще, чем было положено.

Накануне Йоля сделалась снежная буря, но потом улеглась, и стало холодно, а наутро, когда священники служили рождественскую обедню, а королевскую усадьбу окутывал вкусный пар от готовящихся яств, с юга пришел драккар с изодранным парусом и обледеневшими веслами и встал у причала. Король Харальд сидел у обедни и был разбужен этим известием; он удивился, что за гость пожаловал, и вышел на свежий воздух поглядеть на корабль. Это было судно с высокими бортами, красная драконья голова высоко сидела на крутой шее, и лед намерз между клыков дракона от трудной морской дороги. Видно было, как люди в обледенелой одежде сходили на берег, и среди них один рослый хёвдинг в синем плаще, и другой в красном; тот, что был в красном, ростом не уступал первому. Харальд увидел это насколько позволяло расстояние и сказал:

— Похоже на корабль йомсборгских викингов или на судно свеев; а люди на нем заносчивые, потому что прибыли к конунгу данов, не подняв на мачте щит мира. Я знаю лишь троих, кто дерзнет на такое: Скеглар-Тости, Вагн Окессон и Стюрбьёрн. Но они вошли в гавань, не сняв с форштевня драконьей головы, хотя всякий знает, что духи страны не любят ее видеть; а я знаю лишь двоих, кому безразлично, что любят духи страны: это Вагн и Стюрбьёрн. Но видно по кораблю, что он не искал убежища от бури, а я знаю лишь одного, кого не остановит такая погода, какая была нынче ночью. Поэтому я полагаю, что это Стюрбьёрн, мой зять, которого я не видел четыре года, и подтверждает это его синий плащ, потому что он дал зарок носить синий плащ, покуда не отвоюет назад свою страну у короля Эрика. А кто тот другой, что на вид такой же рослый, точно не скажу, но сыновья Струтхаральда выше иных, все трое, и все они друзья Стюрбьёрна. Сигвальде Ярл это быть не может, потому что не любит он теперь пиров после того бесчестья, что навлек на себя, уйдя задним ходом их Хьерунгавага, а Хемминг, его брат, сидит в Англии. Третьего звать Торкелем Высоким, и это, должно быть, он.