— Поди сюда и посмотри! Мое рыбацкое счастье все прибывает! Рука вцепилась в весло Токе, другая — в весло Орма, а лицо с поверхности воды глядело на корабль. Оно было большеглазое и очень бледное, обрамленное черными волосами и черной бородой.

— Это, должно быть, отважный человек и добрый пловец, — произнес один из моряков. — Он поднырнул под корабль, чтобы уйти от ютов.

— Он, должно быть, еще и умный человек, — сказал другой, — потому что предпочел им нас.

— Он черен, как тролль, и изжелта-бледен, как мертвяк, — сказал третий, — и не похоже, что он несет нам удачу; брать такого на борт может быть опасно.

Так говорили они и за, и против этого, и многие выкрикивали разные вопросы человеку в воде; но он не двигался, вцепившись в весла, только моргал глазами и покачивался на волнах. Наконец Крок распорядился поднять его на борт; убить его можно и тут, сказал он возражавшим, если это понадобится. Токе и Орм подтянули к борту свои весла и втащили человека на борт; он был смуглокож и крепко сложен, голый до пояса, а ниже прикрытый лишь каким-то тряпьем. Он шатался, едва держась на ногах, но, сжав кулак, пригрозил уходящему ютскому судну и плевал ему вслед и скрипел зубами и что-то выкрикивал; а потом от качки опрокинулся навзничь, но тотчас вскочил на ноги, простер руки к небу и закричал что-то уже другим голосом; но слов его никто не понял. Орм всегда говорил, когда на старости лет пускался в воспоминания, что в жизни не слыхал более злобного зубовного скрежета и более печального и звучного голоса, чем тот, каким незнакомец взывал тогда к небу.

Вел он себя, по общему мнению, странно; все его расспрашивали, кто он и что с ним приключилось. Он немного понимал из того, о чем его спрашивали, и отвечал несколькими бессвязными словами северных наречий; им показалось, будто они поняли, что он ют и не желает грести по субботам и оттого рассвирепел и убежал; но никакого смысла в этом никто не нашел, и иные решили, что его поразило безумие. Ему дали еды и питья; он с жадностью набросился на бобы и рыбу, но с ужасом отшатнулся от свиной солонины. Крок сказал, что он отработает свой кусок на веслах, а на рынке рабов за него можно будет получить звонкой монетой. Берсе, продолжал Крок, со своим умом, пусть попытается понять его и вызнать, что тот может дельного рассказать о тех краях, откуда он родом.

Все следующие дни Берсе сидел очень близко к чужеземцу, и они разговаривали, насколько это было возможно. Берсе был спокойный и терпеливый человек, любил поесть и владел искусством скальдов; в море он ушел от сварливой жены; он был рассудительным и многое знал, и постепенно понимал все больше из того, что говорил незнакомец. И пересказывал это Кроку и остальным.

— Он вовсе не безумен, как это может показаться, — говорил Берсе. — И он вовсе не ют, это совершенно ясно. Нет, он говорит, что он «юде» — иудей. Это такой народ на востоке, что убил человека, которого христиане называют богом. Это убийство совершено очень давно; но христиане до сих пор питают большую ненависть к иудеям за это дело и убивают их с радостью и не желают слышать ни о примирении, ни о вире за убитого. Поэтому большинство иудеев живет у кордовского халифа, потому что там не принято убивать людей из-за бога.

Берсе добавил, что и сам раньше слыхал рассказы о чем-то подобном, а другие сказали, что и до них доходили такие слухи; Орм же добавил, что убитого будто бы пригвоздили к дереву, так же как сыновья Лодброка в свое время поступили с главным священником Англии. Но как можно считать его богом после того, как иудеи убили его, никто понять не мог, ведь настоящего бога человек убить не может. Потом Берсе стал рассказывать, что еще он понял из речей незнакомца: год он пробыл в рабстве у ютов и претерпел много худого, поскольку не мог грести по субботам, потому что иудейский бог гневается на всякого иудея, который что-то делает в этот день. Но юты этого не поняли, хотя он много раз пытался им объяснить; они избивали его и морили голодом, когда он отказывался грести. У них он и научился тем немногим словам нашего языка; но говоря о ютах, он клянет их на своем наречии, потому что на нашем он не знает подходящих для них слов. Он говорит, что много пролил слез и взывал к своему богу о помощи и понял, что его мольбы услышаны, когда увидел, как приближаются наши корабли, и прихватил с собой за борт человека, который его много бил. Он просил своего бога быть ему щитом и позволить, чтобы тот, другой, погиб; поэтому копье пролетело мимо и у него хватило сил поднырнуть под наш корабль; а такую силу имеет имя этого бога, что он не желает называть его при мне, как я ни пытался его заставить. Вот что он говорит о ютах и о своем побеге от них; но ему есть что рассказать и о другом, что, как ему кажется, будет нам полезно. И тут много такого, чего я не вполне могу понять.

Крок сказал, что трудно поверить, будто какой-то бог стал утруждать себя заботой о несчастном оборванце, как бы тот ни кричал, но что человек этот поступил смело и хитро; и что Берсе следует разузнать, отчего этот странный чужеземец отвергает свинину с отвращением, но в то же время жадно ест куда худшую пищу. Берсе отвечал, что, похоже, со свининой дело обстоит так же, как с субботой: иудейский бог гневается, когда иудеи едят свинину; но почему он впадает в гнев из-за таких вещей, у него, Берсе, ума не хватает. Можно только догадываться, сказал он, что этот бог сам так любит свинину, что не оставляет ни кусочка своему народу; и все решили, что это правдоподобное объяснение и хорошо, что их боги не вмешиваются в такие вещи.

Теперь все пожелали знать, что еще может этот иудей рассказать такого, что было бы им полезно; и наконец Берсе удалось большей частью это разобрать.

— Он говорит, что он богатый человек у себя в стране, у кордовского халифа; звать его Саламан, и он серебряных дел мастер, и еще он говорит, будто он большой скальд. Его захватил в плен какой-то христианин с Севера, пришедший в его края с разбойничьим набегом. И заставил его заплатить большой выкуп, а потом продал торговцу рабами, потому что христиане неохотно держат слово, данное иудею, из-за их убитого бога. У торговца его купили купцы-корабельщики, а от них он попал к ютам, и на его беду посажен на весла в субботу. Теперь он, конечно, ненавидит этих ютов великой ненавистью; но малой она кажется против той, что питает он к христианину, обманувшему его. Это господин очень богат и живет в дне пути от моря; и он говорит, что охотно покажет нам туда дорогу, чтобы мы отняли у этого господина все, чем тот владеет, и сожгли его дом и выкололи ему глаза и отпустили его нагим на все четыре стороны. Он говорит, что богатства хватит на всех нас.

Все решили, что это лучшая новость из всех, какие им приходилось слышать в последнее время; и Саламан, сидевший подле Берсе в течение всего рассказа и внимательно следивший за тем, чтобы все его поняли, с криком вскочил с места, всем видом выражая свою радость, и простерся ниц перед Кроком и засунул клок бороды себе в рот и принялся жевать его; а потом обхватил ногу Крока и поставил себе на затылок, все время горячо говоря что-то, чего никто понять не мог. Немного успокоившись, иудей принялся подбирать известные ему слова и сказал, что хотел бы верно служить Кроку и его людям, покуда те не получат свои сокровища, а он не исполнит свою месть; но хотел бы получить клятвенное обещание, что ему самому позволят выколоть глаза тому господину. Крок и Берсе нашли его желание разумным.

На всех трех кораблях только о том и толковали, и расположение духа у всех было наилучшее; говорили, что чужестранцу самому, видно, выпала невеликая удача, если судить по тому, что он пережил, но зато куда больше счастья принес он им, а по мнению Токе, никогда не попадалось ему лучшего улова. Они были ласковы с иудеем, собрали ему кое-какой одежды и угостили пивом, хотя и самим уже оставалось не слишком много. Страна, куда он их вел, называлась Леон, и было примерно известно, где та находится: по правую руку между землями франков и владениями кордовского халифа; примерно в пяти днях парусного пути от полуострова Бретань, который уже виднелся впереди. Они вновь принесли жертву морским богам и, поймав в парусе свежий ветер, взяли курс в открытое море.