— Ань, — сказал Даниль участливо и без нажима, — давай я с тобой погуляю.

Она посмотрела на него с благодарностью.

— Спасибо.

У Мрачной Девочки была проблема с матерью, и Даниль об этом знал. Ничего особенного: просто Елена Максимовна Эрдманн лелеяла дочь как зеницу ока и всякий раз обмирала от ужаса, когда та поздно возвращалась от научного руководителя. Мать умоляла Аню звонить и сообщать, что она освободилась и скоро придёт. Аннаэр звонила. Через совмещение точек она могла попасть домой через секунду после звонка, но не хотела пугать мать; езды же от института до дома было минут сорок как минимум. Эти сорок минут Аннаэр приходилось либо действительно коротать в метро, либо усталой и голодной болтаться по улицам. У Мрачной Девочки не было сестёр и братьев, от неведомого отца осталось лишь отчество, матери перевалило уже за шестьдесят, и Аннаэр очень боялась за неё, единственную её родню.

Даниль снова шёл по тротуару рядом с нею, но Аннаэр измученная и благодарная его не раздражала. Даже нравилось, что с ней не нужно разговаривать. Горели фонари, размытые во влажной осенней тьме, лужи золотились призрачной рябью; в переулке было тихо и пусто, спали дома, здесь и там задёрнутые зелёной плёнкой вечной реставрации, а в полусотне шагов впереди открывалась большая улица, со световой рекламой и вывесками, с ночными кафе, и Сергиевский думал лёгкую приятную мысль: как бы ему ухитриться, залучить в хорошее место строгую учёную девушку с нежным лицом.

— Дань, — тихо окликнула та, и аспирант улыбнулся:

— Что?

— Как ты думаешь, — Аня казалась беспомощной и несмелой, — как ты думаешь… зачем Эрику Юрьевичу… эти?

У Даниля опустились плечи. О чём — о чём, а о Ящере ему не хотелось ни думать, ни говорить.

— Понятия не имею.

— Он с ними разговаривает. Разработки одалживает, — беспокойно говорила Аннаэр; в глазах её крупицами золота поблёскивали отражения фонарей. — Помогает… ведь Эрик Юрьевич такой человек, он не любит, когда его от работы отрывают, а они ведь отрывают…

— Он же сказал, — нехотя напомнил Даниль. — У него эксперимент какой-то. Он на них системы тестирует.

— Да… — прошептала Аня задумчиво. — Он ничего не рассказывает…

Даниль помолчал. Ему хотелось курить — и не хотелось, потому что до злости напоминало Лаунхоффера, чтоб ему вместе с его зверинцем настал нагло копированный Великий Пёс… хотя Ящер способен выгулять того Пса на поводке… увы.

— Аня, — отчаянно сказал Даниль. — Ну объясни мне, наконец, зачем тебе Лаунхоффер?

— То есть как — зачем? — голос её стал жёстче.

— Ты им одержима, — тоскливо сказал он, не глядя в её сторону. — Ты… как сумасшедшая. А ему на тебя наплевать, он вообще отморозок и псих. Он же никогда никому в жизни добра не делал, даже Вороне, а ты на него… прямо молишься. Уже сколько лет.

Он думал, что Аннаэр, услышав его мысли высказанными прямо, зашипит, даст злую отповедь или просто обидится и молча уйдёт через точки, решив прекратить и то подобие приятельства, которое между ними было. Но дальше умалчивать и искать тонкие подходы было невозможно, казалось, лучше уж сказать ей гадость и оборвать всё разом.

Аннаэр засмеялась.

Смех был ласковый и с нотой доброго превосходства.

Мрачная Девочка и улыбалась-то два раза в год уголком губ, так что Даниль поперхнулся и воззрился на А. В. Эрдманн с недоумением столь откровенным и глупым, что та засмеялась снова.

— Во-первых, — мягко сказала она, — ему на меня не наплевать, и я это знаю точно. Во-вторых, он делает добро. Очень большое, Даня, настолько, что ты и представить не можешь. Он… на самом деле очень хороший человек, Эрик Юрьевич. А ты смешной, что судишь о людях, ничего о них не зная.

Сергиевский почувствовал себя идиотом.

— Ага, — угрюмо сказал он, — выходит из дому по ночам и тайно причиняет добро. Я гуляю с доберманом, типа того.

Аня вздохнула. С её лица ещё не исчезла улыбка, и оттого в сумерках и электрическом зыбком свете она была необыкновенно хороша собой.

— Я никому не говорила, потому что в такое никто не поверит, — сказал она. — Но ты, наверное, поймёшь.

— Что?

— Дань, — она подняла сияющие глаза; лицо казалось фарфоровым. — Четыре года назад… у меня умерла мама.

Даниль шёл как шёл, только пальцы рук судорожно дёрнулись, да взгляд, точно обретя собственную волю, упёрся в асфальт — не получалось посмотреть Аннаэр в лицо.

— Так она же… — начал он, чувствуя только острую, позорную нелепость происходящего.

— Сердечный приступ. Скорая всё не ехала… Я с нею сидела, в тонком плане делала, что могла, но у неё срок жизни был прописан в базисной карме и ничего не получалось… И её тонкое тело уже ушло, а мне надо было выезжать на экзамен, по теории сансары. Надо было позвонить, что я не приду, дождаться скорой, чтобы засвидетельствовали смерть, забрали тело. Но я была как сумасшедшая. Мне почему-то казалось, что обязательно надо поехать на экзамен. Казалось, что в жизни нет ничего важнее этого экзамена. И я поехала.

— И… что?

— В аудиторию запускали по одному. Эрик Юрьевич заметил, что я не в себе и спросил, что случилось. Я ответила. А он… встал, открыл окно и постоял возле него. Конец третьего курса, у меня тогда навыки сам понимаешь какие были, я даже не поняла, что он делал. Теперь бы поняла, наверно… Он сказал, чтобы я ехала домой. И я поехала… — Аня остановилась и закрыла глаза, лицо её засветилось памятью невероятного счастья. — Я приехала, а мама была жива.

Даниль моргнул.

Асфальт под ногами был новый, заплатами. Ровный, мокрый и серый.

— Она суп сварила, представляешь? — Аннаэр снова засмеялась, тихим отзвуком давней, покорившей её душу радости. — Пока меня не было.

Сергиевский молчал. Ничего нельзя было сказать словами, и оттого наплывала злость и ещё другое чувство, похожее на ревность, но он и сам не мог понять, ревновал девушку или науку, в которой не дотягивался до белоглазого Ящера, способного силой загнать душу обратно в тело.

И брезжила мысль, что ничего хорошего в этом нет.

В принципе, Даниль представлял, как восстановить нити сцепки между тонким и плотным телами, это не чудо, нити вообще частично рвутся во время клинической смерти, летаргии или глубокой медитации, а потом восстанавливаются самопроизвольно. Проблема необратимых изменений в физическом теле тоже решалась легко: пересоздать чужую плоть кому-то вроде Лаунхоффера не сложнее, чем собственную. Но Ящер должен был полностью переписать матери Аннаэр базисную карму, иначе немедля наступила бы вторая смерть, — а люди смертны, и однажды она наступит… Даниль ещё не закончил теоретической выкладки, но интуиция уже говорила, что Аннаэр нечему радоваться, что Мрачная Девочка сознательно отказывается увидеть что-то очень плохое.

Во время реинкарнации включаются механизмы, находящиеся на низших уровнях тонкого тела — его безусловные рефлексы. Программа, по которой происходит этот тяжёлый, мучительный и опасный для души процесс, записана именно в базисной карме. Кармахирурги никогда не притрагиваются к этому её сегменту. Малейшая травма означает, что шансы человека пережить реинкарнацию падают почти до нуля.

Переживёт ли её человек с заменённым органом?

«Аня, — молча взвыл Даниль, — ты же умная, мать твою, ты же хирург первой категории, ты же, честно, покруче меня будешь, как, как ты не поняла этого?! Это ты называешь добром?! Я в своей конторе таким дерьмом занимаюсь, но мы-то людей честно предупреждаем, какое это дерьмо!»

Аннаэр шла рядом и улыбалась своим мыслям.

Он снова не знал, что сказать. Открыть ей глаза? Расписать, какая Ящер скотина? Но она же мастер своего дела, не может кармахирург А. В. Эрдманн не понимать, что к чему. Даниль всё больше склонялся к мысли, что всё это для Ани не тайна, и она уже обдумала, что делать дальше, или сам же Ящер подсказал выход… Эвтаназия и реинкарнация в клинике? Аннаэр со своими доходами вполне сможет оплатить матери новое рождение, а то и сама ещё успеет её выносить… а потом?