— Выяснил я кое-что, — сумрачно сказал Лья, когда автомобиль всё-таки встал, несмотря на благоволение Матьземли, в одной из неизбежных пробок. — Кое-что.

— Лья, — лениво и благостно отозвался Ксе, — ты либо говори, либо не говори.

Тот криво усмехнулся: Ксе увидел, как сощурились его глаза в зеркале.

— Проект войны с терроризмом, — наотмашь резанул Лья, и Ксе всё-таки вздрогнул, потому что дёрнулся Жень. — В самых высоких сферах подписанный. Влипли мы с вами по самую шейку, короче. И я уже сам не знаю, есть ли в этом смысл.

— То есть как? — тихо спросил Ксе.

— Открыл Америку, — злобно сказал божонок, уставившись на Лью фирменным снайперским взглядом. — Он уже сколько лет как утверждён.

— А ты молчишь, как пленный партизан.

— А то я всем растрепать должен.

— В чём дело? — жестковато вклинился Ксе.

— Антропогенное божество, — равнодушно объяснил Лья, игнорируя мрачное сопение Женя, — это воплощение некоего понятия высокой степени обобщённости. Для того, чтобы понятие обрело персонификацию, необходимы три условия. Во-первых, этому понятию нельзя дать однозначного определения, во-вторых, его нельзя связать со строго определёнными причинами и-или следствиями, а в-третьих, оно должно очень долго и очень серьёзно волновать человеческий ум. Есть ещё какие-то хитрые закономерности, из-за которых персонификации большей частью мультиплицированы по национальному признаку, то ли из-за языка, то ли из-за специфики менталитета. Я, в общем, дальше вчитываться не стал. Это из учебника теологии.

— Ты это к чему? — спокойно сказал Ксе.

— Я щас тоже расскажу, как человек от обезьяны происходил, — пообещал Жень. — Сначала были рамапитеки, потом питекантропы, потом эти… неандертальцы. Ну и что, блин?

— А то, что понятие войны не сводится к боевым действиям. Если вдруг решат объявить войну с коррупцией, это тоже будет твоя сфера ответственности.

— Ну и что… блин, — раздражённо потребовал теперь уже Ксе.

— Пусть он скажет, — процедил Лья.

— Жень?

Тот резко выдохнул и сгорбился, уставившись на сплетённые в замок пальцы.

— Жень, — без нажима повторил Ксе.

— Ксе, — сказал тот несчастным голосом. — Ну… понимаешь, я, конечно, оружием любым владею, боевыми искусствами там… могу игрушечное оружие в настоящее превратить… много чего, короче, могу, особенно если служение принимаю… но это всё фигня. Это не настоящее дело.

— А какое — настоящее? — Ксе чувствовал себя так, словно его накрыли периной — тяжело, душно и серо.

Жень облизнул пересохшие губы и тихо сказал:

— Даровать победу.

— Вне зависимости от исходной ситуации, — чеканно завершил Лья. — В разумных пределах, конечно. Ага! а вот и он.

Шаман вырулил к обочине и остановил машину. Ксе запоздало понял, где они: в нескольких шагах поднимались массивные, зелёные с оттенком бирюзы стены Белорусского вокзала. Милиции здесь действительно собралось много, с собаками и автоматами; Ксе пришло в голову, что, возможно, был звонок о готовящемся теракте, проверяют на взрывные устройства… Жень рядом с ним сжался в комок. Лья мог быть доволен, он всё-таки выбил Ксе из равновесия. Шаман искренне не хотел думать о том, что кумирня бога войны пуста, что жрецам некому молиться о даровании победы, что силовым структурам приходится полагаться исключительно на физическое воздействие, и что кончиться это может очень плохо — но думал.

И ещё думал о Жене, Матери Отваги, с болезненным недоумением пытаясь понять, кто и зачем принял то, жуткое решение, чего хотел этим добиться. Сказать Лье — и он бы, конечно, выяснил… но компетентный Лья был последним, к кому Ксе обратился бы с этим вопросом.

— Эй! — окликнул компетентный, — извините, что опоздали!

Ксе глянул в окно. К ним шёл, ёжась на холодном ветру, худой человек с совершенно белыми волосами. По серой куртке, которая сама по себе навевала мысли о Черкизовском рынке, змеились тёмно-алые узоры ручной вышивки.

Лья распахнул дверцу.

— Всё в порядке, — сказал тот, садясь на переднее сиденье рядом со Льей. — Здравствуйте.

Голос был мелодичный и мягкий; новоприбывший повернулся на сиденье, и Ксе понял, что он вовсе не седой, а именно редчайшей масти платиновый блондин. Глаза в не по-мужски длинных, снежно-белых ресницах были ярко-голубыми — почти как у Женя.

Тут Ксе заметил, с каким видом таращится на беловолосого Жень, и встревожился: мальчишка точно пришельца увидел. Потом шаман сложил два и два и понял, что недалёк от истины.

Лья усмехнулся.

— Простите, — сказал человек глуховато, — я не представился. Вообще-то я Ансэндар, но лучше просто Анса.

Выговор у него был неестественно правильный, точно у потомка белоэмигрантов, учившего язык у родителей. Сходство усиливала тонкая кость беловолосого и какая-то аристократическая сдержанность его движений и жестов. Лицо у Ансы было молодое, бледное и измученное; казалось, он знает за собой какую-то вину и всё время ждёт, что ему станут напоминать о ней.

Анса вежливо приподнял краешки губ.

— Извините, — сказал Ксе, не выдержав, — извините, но… вы — стфари?

В буфете было людно и шумно. Даниль за время аспирантуры успел забыть расписание и явился аккурат в обеденный перерыв. Поняв это, он оставил мысль перекусить в родном учебном заведении и собрался уже отправиться в нормальный ресторанчик, но приметил за увитой зеленью аркой матерщинника Гену. Тот в гордом одиночестве восседал за одним из преподавательских столов.

Настоящее имя у Гены было такое, что после смены родной языковой матрицы на русскую он и сам не мог его правильно выговорить. Руководитель практики работал в МГИТТ по контракту. Лаунхоффер сказал сущую правду насчёт международных конференций: среди национальных школ медицины тонкого тела только немецкая и русская всерьёз занимались теорией. По части практики Гена не уступал самому Ящеру, но хотел большего. Москва показалась ему ближе Берлина.

Даниль направился за арку. Во-первых, он просто хотел пообедать, а во-вторых, Гена был крупный специалист по Т-моделированию, то есть созданию искусственных тонких тел. Не то чтобы Сергиевского днём и ночью мучил вопрос об адском зверинце, но порасспросить кого-то вроде Гены он при случае намеревался. Аннаэр расспрашивать не хотелось — по многим причинам.

Гена дружелюбно вскинул ладонь.

— Я тут ещё сижу, если что, — сказал он, жуя. — У меня следующая пара пустая.

— Да я девушек не приглашал, если что, — отшутился Даниль.

— А жаль!

Даниль ушёл и вернулся с полным подносом.

— Ну, — панибратски изрёк Гена, — рассказывай, йопт.

Сергиевского всегда занимало, разыгрывает Гена рубаху-парня или и в самом деле таков. Он даже для первокурсников был «Гена» и «матерщинник».

— Я документы относил, — ответил Даниль, принимаясь за салат. — И стипендию получал. А так я тут и не бываю почти, только разве у Лаунхоффера в лабе.

— Чего Ящер рассказывает? — непринуждённо поинтересовался Гена.

Даниль не сразу понял, что услыхал кличку вместо имени, а поняв, несколько съёжился.

— Ладно тебе, а то он не знает, как его называют! — захохотал Гена. — Его как-то на экзамене один страдалец Ящером Юрьевичем в глаза назвал. Оговорился со страху.

Даниль поперхнулся и вытаращился:

— Ящер съел его печень?

— Да ну! — Гена сверкнул зубами, и его подвижное лицо сложилось в знакомую надменно-насмешливую гримасу. — «И какой же я, — говорит, — по-вашему, ящер? Диплодок или велоцераптор?»

— Тираннозаурус Рекс, — пробормотал Даниль и вспомнил, как защищал диплом.

…Лаунхоффер крайне не любил присутствовать на мероприятиях, бессмысленных для него лично. На защитах он бывал либо индифферентен, либо зол, потому что являться приходилось просто для требуемого по протоколу количества преподавателей-специалистов. Ожидая своей очереди, дипломник Сергиевский утвердился в мысли, что его курсу исключительно повезло: Ящер рисовал в блокноте и не проявлял интереса к происходящему. Председательствовал сам ректор, человек терпеливый и снисходительный, рядом с ним сидела ласковая Ворона, всё обещало хороший финал.