— О да! — В его голосе опять зазвучал сарказм, и гнев охватил Питера с новой силой. Кэти не раз донимала его разговорами о том, как на протяжении двух лет фактически содержала их обоих. Но сколько можно? Не его вина, что роман оказался просто грудой испорченной бумаги. — Только без попреков. Я не смог пристроить рукопись, но ты сама слышала, почему это произошло.

— Черт побери, да разве я упрекаю? — вспылила Кэти. — Любое мое слово ты принимаешь в штыки и сразу же становишься в позу обиженного. — Она тряхнула головой, отгоняя раздражение, и снова овладела голосом. — Давай не будем осложнять нашу жизнь, она и без того непростая. Мы долго мучили друг друга, старались бить по больному месту… Пора остановиться. Мы и так не скоро оправимся.

Питер промолчал.

— Я хотела сказать, что верила в тебя не только вначале, но и потом, когда ты уже сжег рукопись… Да, хотя давалось мне это нелегко, поверь. Я не считала твою неудачу литературным провалом, но ты — считал. И ты очень изменился. Поддался отчаянию и, вместо того чтобы, стиснув зубы, начать другую книгу, все бросил.

— Знаю, знаю, — вставил Питер. — Упорства мне недоставало. Слабак. Нытик.

— Прекрати! — гневно крикнула Кэти. — Я этого не говорила! И в мыслях не держала… Когда ты занялся журналистикой, я продолжала верить в тебя. Но опять все пошло вкривь и вкось, тебя увольняли, судили и в конце концов занесли в черные списки. Знакомые нас сторонились. А ты хотя и твердил о своей невиновности, но мысленно уже поставил на себе крест. Перестал мечтать и строить планы, непрестанно жаловался на невезение и хныкал.

— А ты мне ничем не помогала.

— Может быть, — признала Кэти. — Сначала пыталась, но проку от этого не было, и я устала тянуть за двоих. В тебе ничего не осталось от оптимиста, за которого я выходила. Мне было больно вспоминать, как я раньше тобой восхищалась, а уважения ты заслуживал все меньше и меньше. О твоем самолюбии и говорить не приходится. Ты испытывал такое отвращение к собственной персоне, что временами я боялась суицида.

— Ну и каково резюме, милая Кэти?

Она ответила не сразу.

— Питер, несмотря ни на что, я ведь не ушла от тебя. Ты же знаешь: могла, даже собиралась это сделать. Но осталась. Подавила жалость к себе и осталась. Тебе это ни о чем не говорит?

— Еще как говорит. Что ты мазохистка. Или садистка, — брякнул Питер.

Кэти не выдержала и разрыдалась. Питер сидел не шевелясь и ждал конца спектакля. Наконец Кэти выплакалась и тихо сказала:

— Будь ты проклят.

— А только что объяснялась в любви. Ты уж разберись в своих чувствах.

— Осел! Черствый, безмозглый чурбан! Неужели до тебя еще не дошло?

— Что именно? — теряя терпение, повысил голос Питер. — Ты требовала тебя выслушать — я выслушал и не узнал ничего нового. Старая песня на новый лад. Все тоже перечисление моих грехов и недостатков, жалобы на то, что я не оправдал надежд…

— Да пойми же наконец, Питер! Последние дни все изменили. Забудь на минуту о ненависти, отбрось отвращение к нам обоим и пойми: мы получили шанс! Надо им воспользоваться.

— Не вижу никаких перемен. Этот шанс — завтрашняя игра, и ты отлично понимаешь, что она для меня значит. Но тебе на меня наплевать; тебе все равно, выиграю я или проиграю. Мало того, ты мне все уши прожужжала, твердя, что я продую партию, да еще заставляешь меня спорить, когда мне надо выспаться. Такое впечатление, будто ты намеренно способствуешь моему поражению. Что же изменилось? Как была ты стервой, так ею и осталась.

— Ох Питер, Питер. Я объясню тебе, что изменилось. До самого приезда сюда мы оба считали тебя неудачником, а оказалось, что это не так! Ты действительно был совершенно ни при чем. Причина твоих злосчастий — Брюс Банниш. Это же в корне меняет дело! Он не оставлял тебе шансов и теперь хочет лишить последнего. Но за этот последний шанс тебе не нужно сражаться

— он у тебя уже есть! Ты узнал, что талантлив и можешь писать хорошие книги, — значит, психологический барьер неверия в себя рухнул. Что мешает нам уехать и вместе начать все сначала? Ты напишешь новый роман, пьесу — все, что захочешь. Твой талант никуда не делся. Мы опять можем мечтать, верить в будущее и любить друг друга, понимаешь? Баннишу не терпелось довести свою месть до конца, а вместо этого он добился обратного — отныне ты свободен!

Питер боялся пошевелиться, до боли в пальцах стискивая подлокотники. Слова Кэти медленно проникали в сознание, и темнота отступала, словно за окнами забрезжил рассвет. Господи, неужели все так просто? Проклятый Банниш и вправду заразил их своей одержимостью. А он настолько зациклился на шахматах, что ни разу не задумался об этом. «Я действительно был совершенно ни при чем, — мысленно повторял Питер и удивлялся. — Мое невезение было совершенно ни при чем».

— Как все просто, — чуть слышно прошептал он.

— Что ты сказал, Питер? — тревожно спросила Кэти.

Услышав в голосе жены тревогу, он понял и нечто большее — ее любовь. Сколько их на свете, пронеслось у него в голове, тех, кто обещает и клянется, строит воздушные замки и мечтает о счастье, но при первых признаках немилости судьбы хлопает дверью. Кэти осталась. Осталась, невзирая на жестокие неудачи, на его срывы и депрессии, на несправедливые упреки и бесконечные ссоры, на беспросветность и безденежье.

Питер медленно выбрался из кресла. Ему было очень трудно выразить нахлынувшие чувства словами.

— Кэти, — сказал он, — я тоже люблю тебя. — И беззвучно заплакал.

Утром Питер и Кэти спустились в гостиную позже всех. Проснувшись, они вместе приняли душ, и Питер оделся с особой тщательностью. Почему-то ему хотелось выглядеть как можно лучше — наверное, потому, что сегодня начиналась новая жизнь. Выходя из комнаты, они взялись за руки. Банниш уже сидел перед доской, и часы тикали. Соратники тоже были в сборе: Экс в своем кресле терпеливо подпирал ладонью подбородок, Дельмарио шагал из угла в угол.

— Питер, скорей, — заторопил он, увидев чету Нортонов на винтовой лестнице. — Часы уже пущены; ты потерял целых пять минут.

Питер улыбнулся.

— Расслабься, Стив, все будет в порядке.

Он пересек гостиную и присел на свое место со стороны белых фигур. Жена остановилась у него за спиной. «Кэти сегодня восхитительна», — подумал Питер.

— Твой ход, капитан, — с иронической улыбкой напомнил Банниш.

— Я знаю, — ответил Питер, даже не взглянув на доску. Часы отсчитывали его время. — А скажи, Брюс, почему ты возненавидел меня? Я долго думал, но разумного объяснения так и не нашел. А мне хотелось бы знать. Я еще могу понять твою неприязнь к Стиву — он имел дерзость выиграть, когда ты проиграл, и потом непрестанно поминал это тебе. А Экс изводил жестокими шутками. Но чем провинился я?

Банниш как будто смутился, но ненадолго. Его губы скривились словно для плевка.

— Ты? Да ты — хуже всех.

Питер искренне удивился.

— Даже так?

— Великий капитан великой сборной, — процедил Банниш. — В тот день ты пальцем не пошевелил ради победы. Быстренько устроил гроссмейстерскую ничью со старым дружком Уинслоу, даже не попытавшись обострить игру. Ты всегда выбирал себе удобных противников, и остальные тебя ничуть не заботили. Команда проиграла, а ты — чистенький, хотя и принес ей всего полочка. Козлом отпущения стал я. Но это еще не все. Ну-ка, Нортон, ответь, почему ты посадил за первую доску именно меня? Рейтинг у всех нас был примерно одинаковый; так чем же я заслужил такую честь — играть первую скрипку?

Питер немного подумал, припоминая, какими соображениями он руководствовался десять лет назад.

— Брюс, ты всегда проигрывал ответственные партии. Поэтому, когда команда-соперница выставляла тяжелую артиллерию, то есть мастера, который с высокой вероятностью мог разгромить любого из наших, имело смысл посадить против него тебя. Тем самым мы экономили силы, добиваясь побед за другими досками. С точки зрения интересов команды в целом этот подход вполне разумен.