В комнате, куда вошел Юдка, кроме нескольких крепко сбитых шкафов, маленького столика и нескольких стульев, ничего не было, и — что еще удивительней — никого не было. Несмотря на это, еврей поклонился стене напротив двери и остановился в ожидании.

— Ну, что там слышно? — спросил вдруг прежний голос. Он донесся из маленького оконца в стене, в котором тут же появилось пожелтевшее лицо и синие очки.

— Я принес деньги за керосин, — ответил Юдка.

— Все?

— Все. Триста пятнадцать рублей.

— С трехсот рублей — шесть рублей, с пятнадцати рублей — тридцать копеек, это тебе, — бормотал голос. — Значит, мне следует триста восемь рублей семьдесят копеек. Дальше?

— Лавочница с Сольца уже умерла, — шепнул еврей.

— Царствие небесное!.. Надо на ее место посадить эту Веронику с Врублей улицы.

— После той осталось двое детей…

— Я сказал, что надо посадить Веронику… Торговля стоять не может… Дальше?

— Дело с волами покончено.

— Заработали мы что-нибудь?

— Немного: шестьдесят три рубля.

— С пятидесяти рублей — рубль, с тринадцати рублей — двадцать шесть копеек… это тебе. Мне следует шестьдесят один рубль, семьдесят четыре копейки. Дальше?

— Еще процентов принес девять рублей пятнадцать копеек.

— Должно быть пятнадцать рублей.

— Не отдают.

— Будешь сам платить… Да! А с этой кладовщицей кончено?

— Был судебный пристав, но, видно, получил хабар и ничего не сделал.

— У кого он занимает? — продолжал допрашивать голос в оконце.

— У Абрамки, у Миллерихи…

— Скажи им, что если судебный пристав не покончит с кладовщицей, то они мне заплатят убытки. Понимаешь?

— Как не понять? — отвечал еврей, почесывая затылок.

— Ах да! Сходишь в полицию с этими золотыми часами, которые заложил вчера старик. Это краденые часы… Нужно дать знать.

— Зачем давать знать? — закричал в ужасе Юдка. — Только потеряете пятьдесят рублей… Лучше я перекуплю у вас и дам вам сорок, все равно вы еще заработаете…

— Сходишь в полицию…

— Как это можно такое дело из рук выпускать? — пробормотал еврей.

— Кто не может устоять перед соблазном, падет и будет отвержен богом. Сходи в полицию.

В это мгновение в дверь постучали.

— Выйди, Юдка, к Мацеёвой и подожди там. Кто-то идет…

Спустя минуту место Юдки в дверях заняла какая-то бедно одетая женщина с узлом в руках.

— Слава Иисусу Христу…

— Во веки веков, аминь! — ответил человек в оконце, набожно склонив голову. — Что вам угодно?

— Пришла просить у вашей милости три рубля, — ответила, кланяясь, женщина.

— А что это за узелок?

— Салоп, ваша милость. Заплатили мы за него, вот два года будет, одиннадцать рублей и полкварты водки…

— Покажите!

Женщина приблизилась. Человек в синих очках тотчас исчез из оконца вместе с салопом.

— Гм! Гм! Недурное дельце, нечего сказать… Мех съеден молью, верх изношен… Вы что ж думаете, у меня склад старья?

Женщина молчала.

— Дам вам два рубля, а через месяц вернете два рубля шестьдесят копеек, а не то продам салоп. Это лохмотья, дольше их держать нельзя… Согласны?

— Да ведь как не согласиться, ничего не поделаешь.

— Ваше имя, фамилия и номер дома.

Женщина продиктовала свой адрес и вскоре покинула комнату, унося два рубля.

— Юдка! — крикнул человек из оконца.

Дверь скрипнула, но вместо Юдки на пороге появился элегантно одетый юноша.

— Ах, это вы, сударь! Предчувствовала моя душа, предугадывала ваше посещение…

— А приготовила ваша душа мои двести рублей? — с улыбкой спросил денди.

— А вы, сударь, расписочку принесли? — тем же тоном ответил владелец синих очков.

Юноша смутился.

— Видите ли… Принести-то я принес, но без… подписи отца, которого я… вот честное слово, с утра не могу…

Оконце опустело, и мгновение спустя юноша услышал:

— «Сколь набожно чтится память благословенного Прандоты, столь же с незапамятных времен были в большом почете у верующих и изображения его. Мы читали…»

— Вы издеваетесь надо мной! — закричал возмущенный щеголь.

— Нет, сударь! Я лишь читаю житие благословенного Прандоты.

— Но мне немедленно нужны деньги!

— А мне подпись вашего отца… «Мы читали в вышеприведенном описании посещения епископа Задзика, что архидиакон Кретковский…»

— Где же я вам возьму ее? — раздраженно спросил юноша.

— Где?.. Откуда я знаю! Может, у вас в кармане есть другой вексель с подписью уважаемого папы. Откуда мне знать?

Юноша раз-другой прошелся по комнате.

— Там лежит перо, — говорил голос из-за стены. — Я ничего не вижу, ничего не слышу!.. «Что архидиакон Кретковский пожертвовал новый образ благословенного Прандоты, однако оного в указанном месте, над алтарем святых апостолов Петра и Павла, уже нет…»

Между тем франт подошел к столу и, быстро подписав вексель, сказал сдавленным голосом:

— Вот! Я сам его подписал… Полагаю, это достаточная гарантия?

Набожный старец приблизился к оконцу и взял бумагу.

— Прекрасно, прекрасно! Пятьсот рублей серебром к первому января… Прекрасно! Мелкими угодно получить, сударь, или…

— Все равно какими — лишь бы поскорей!..

— Лишь бы поскорей! Ах, эта молодежь, как она нетерпелива! Пожалуйста!.. Сто я двести… Не забудьте… К новому году!

— Всего хорошего, ростовщик! — буркнул щеголь, схватив две сторублевые бумажки.

— До свиданья, червонный валет! — спокойно ответил желтый человечек, пряча вексель.

Между тем юношу сменил Юдка.

— Да, что это я хотел тебе сказать? — начал ростовщик. — Ага! Так вот тебе, Юдка, эти часы и сегодня же иди в полицию.

— Не раздумали, хозяин? — ответил еврей, взвешивая на руке действительно превосходные часы. — Так и быть, я уж дам за них все пятьдесят.

— Довольно!.. Считай деньги. Мне следует триста семьдесят девять рублей без трех копеек.

Начались расчеты, закончив которые, ростовщик сказал:

— Можешь идти. Завтра будь здесь к восьми часам утра, я не смогу быть несколько дней. Да, вот еще что: предупреди там, чтобы не смели ничего покупать у Гоффа, пусть хоть за полцены отдает.

— А если купят?

— А если купят, так я посчитаюсь с тобой и с Давидкой. Спокойной ночи.

В эту минуту из первой комнаты донеслись отголоски разговора.

— Кто это там? — крикнул капиталист.

Дверь приоткрылась, и вошла женщина в черном.

— Иди, Юдка! Уважаемая пани Голембёвская, мое почтение, сударыня!

Констанция упала на стул.

— Как я устала! — шепнула она.

— Да, тяжко бремя жизни, но мы должны безропотно нести его, — ответил ростовщик. — Вам, вероятно, нужны деньги?

— Если бы можно… за мою швейную машину…

— Я не занимаюсь портновским ремеслом, дорогая моя пани Голембёвская!

— Она мне обошлась в восемьдесят рублей, сейчас я отдам ее за двадцать… У нас уже совсем ничего нет!..

— Землю я куплю, — ответил ростовщик, — то есть, собственно, доплачу за нее, но швейную машину…

— Пан Лаврентий, вы же знаете, что отец и слышать об этом не хочет.

— А чем я виноват? — спросил палач, высовываясь в оконце.

— О, если бы вы знали, как мы бедны, сударь! Вот уже третий день, как мы едим один хлеб да сырые огурцы.

— Когда я был в вашем возрасте, сударыня, я и сам ел не лучше.

— Отцу все хуже, он совсем теряет рассудок…

— И в этом я неповинен.

— Элюня моя на глазах тает…

— Продайте землю, найдутся деньги и на врача.

Констанция вскочила с места.

— У вас нет сердца.

— Зато деньги на покупку земли у меня найдутся.

Глаза женщины заискрились.

— Сударь! Вот что я вам скажу! Я знаю, что людей вам бояться нечего, но помните, что бог справедлив, и он покарает вас!

И она пошла к дверям.

— Вас он уже покарал! — крикнул вслед уходящей ростовщик и отступил в глубь своей таинственной комнаты.