Целью путешествия был город Пльзень, где они хотели навестить редактора Пеланта. (Карел Педант, один из приверженцев партии умеренного прогресса, напечатал в пльзенском «Смере» («Направлении») статью о Ярославе Гашеке. Тот с ним поначалу и только для виду полемизирует, на самом же деле это лишь предлог, чтобы воскресить атмосферу лучших дней партии умеренного прогресса, — а затем посылает в Пльзень написанные в юмористическом духе «Письма из Праги».) Однако Педант принял друзей против ожидания сдержанно. Почтенный редактор испугался дикого вида двух бродят и после нескольких кутежей отрекся от них. (Этот случай описан в новелле Гашека «Об искренней дружбе».) В Прагу от Кудея приходит известие: «Из Пльзени мы были постыдным образом выдворены и теперь в беспорядке отступаем к Рокицанам».

В следующем году два друга предпринимают новое странствие по средней Чехии. На сей раз они направляются в Посазавье, где собираются навестить певца Дрвоту, члена кабаре Лонгена. Приключения, имевшие место во время этого странствия, Гашек описал в новелле «Чешский Бедекер», а Кудей посвятил им второй том воспоминаний «Вдвоем бродяжничать лучше, втроем — хуже». По описаниям Кудея, это было не бродяжничество в буквальном смысле слова, а скорее какая-то озорная летняя прогулка с целью посещения друзей.

Стихийная жизнерадостность Гашека, выходящая за рамки искусства, связана со способностью свободно видеть и свободно жить. Конечно, это оказало глубокое влияние и на его творчество. Его литературный стиль формируется под воздействием непосредственной жизненной ситуации, естественных свойств материала действительности, лишь по-новому претворенного и освещенного.

В Чехии тогда еще не сложились предпосылки для такого понимания жизни и творчества. Поэтому Гашека и не воспринимали как художественного творца в истинном смысле этого слова.

В разгар войны, на развалинах буржуазной цивилизации, швейцарские дадаисты заявят, что искусство должно подчиняться риску непредвиденных случайностей, скрытых в игре жизненных сил, будут прославлять волшебство неведения и отрицать груз памяти. Однако непосредственный, освобождающий юмор Гашека заключал в себе нечто большее, чем дадаистское всеотрицание. В гашековской насмешке над абсурдностью мира уже звучал призыв к его революционному преобразованию.

Однажды Гашек шел в Прагу из Коширж, где после периода скитаний временно поселился на вилле «Боженка» у путешественника Фрича. На Уезде он свернул в трактир, где сидело несколько каменщиков с соседней стройки. У них уже не было денег, и потому они собирались уходить. Но Гашек, не желая остаться без общества, угостил всех пивом. Позднее оказалось, что платить ему нечем. Пришлось оставить в залог пальто. На улице было холодно, шел дождь. У сада Кинского писатель встретил добродушного полицейского, который спросил, почему он без пальто. Гашек пожаловался, что у него отобрали пальто в трактире. Полицейский, возмущенный таким бессердечием, тут же отправился расследовать это дело. Тоща трактирщица, разумеется, рассказала ему, как все было. Полицейский, рассердившись, что Гашек его обманул, стал его допрашивать. Выяснил, что у того нет постоянного места жительства, и задержал как бездомного.

На другой день в комиссариат явился Кудей и отвел Гашека к Ладе на Диттрихову улицу. Сначала на Карловой площади они зашли к редактору Вике, работавшему в известном издательстве Отто. Там состоялось краткое совещание. Участники его констатировали, что Гашек живет в ужасной нужде, но поддерживать его материально не имеет смысла, поскольку он все равно пустит деньги по ветру. Поэтому решили, что будет лучше всего, если они вместе с молодым Отто, сыном издателя, установят над Гашеком нечто вроде опеки. Он же, как недееспособный, будет получать на руки лишь мелкие суммы на повседневные расходы. Весь благотворительный фонд не должен превышать аванса за планируемую книгу очерков и рассказов для детей.

Текст контракта написан рукой Гашека: «Светозор», 5 декабря 1913 г. Выражаю согласие, чтобы гонорар за книжку юморесок выплачивался господам К. Вике, З.М. Кудею и Я.Б. Отто. Признаю, что поименованные господа намерены употребить соответствующую сумму единственно ради моей пользы, и добровольно отказываюсь от прав на получение гонорара.

Четверть книги составят новые, до сей поры нигде еще не печатавшиеся вещи. Это заявление я составил совершенно добровольно и подписал собственноручно и в здравом разуме.

Подписи: Вика, Кудей, Отто

Ярослав Гашек».

27 марта 1914 года «опеку» заменили составленным по всем правилам издательским договором. Однако текст подготовленной книжки за годы войны затерялся.

Эпизод, нашедший отражение в полицейском протоколе и дорисованный воспоминаниями друга, позволяет увидеть Гашека в типичной для него ситуации бездомного бродяги. Как и прежде, он глух к увещеваниям и добрым советам. Живет эксцентрично и безалаберно. Но уже дают себя чувствовать признаки усталости, тоски. Продолжая шутить и забавлять публику в программах кабаре, он все чаще «выпадает из роли». Вдруг на него находят приступы меланхолии, безнадежного скепсиса; за маской клоуна скрывается страдающий человек.

Душевное состояние Гашека отразилось в его тогдашних рассказах о животных, Весной 1913 года он публикует серию произведений, пронизанных авторской грустью и самоиронией. В рассказе «О курочке-идеалистке» он высмеивает женское тщеславие и феминизм; в очерке «О самом уродливом псе Балабане» звучит симпатия к судьбе одинокой, всеми презираемой дворняги. Более всего близок к автопортрету рассказ «О запутавшейся квакше». В нем идет речь о трагическом столкновении личности с обществом, о тщетной мечте обрести свободу. Бедная маленькая квакша никак не может гармонически влиться в концерт старых лягушек, хором квакающих на берегу пруда. Она бежит из этой среды, от насмешек и недружелюбия и попадает в плен к человеку, который хочет, чтобы она предсказывала погоду. Но и там она делает все наоборот. Когда светит солнце, залезает в мох, а когда идет дождь, взбирается на самую высокую ступень специально поставленной в ее банку лесенки. Не по злой воле — просто она не умеет петь по принуждению, не способна смириться с ненавистным жребием. Но вот ей удается сбежать, и, радостно вскарабкавшись на самую верхнюю ветку липы, она — вопреки привычкам всех квакш — в проливной дождь оглашает тишину звучащим, как клич свободы, возгласом: квак!

О тогдашних настроениях Гашека рассказывает Вильма Вараусова. Вместе с мужем она зашла в пражский «Монмартр». Веселье угасало, ждали главного номера программы. «Наконец появился Гашек и приблизился к нам со словами: „Одолжите десять крейцаров“. С той поры, как я видела его во вршовицкой квартире, он сильно похудел. Развод с Ярмилой и разлука с сыном явно не прошли для него бесследно. Он подсел к нашему столу, стал расспрашивать о Ярмиле. Я сказала, что она живет хорошо и мальчик красивый, похож на него. Гашек не мог скрыть волнения, обвинял родителей Ярмилы, что они развели его с женой и отобрали у него сына. Дескать, тесть обманул его, обещал финансовую поддержку и не сдержал слова. Мне досталась тяжкая задача защищать старого пана. Как я слышала, он не хотел дробить семейный капитал. Ни одному из детей ничего не дал. Наследство могло быть разделено только после смерти родителей.

Гашек просил меня повлиять на Ярмилу. Пусть, мол, она к нему вернется.

Не знаю, дождалась ли тогда публика его выступления. Мы — нет. Я попросила мужа, и вскоре мы ушли».

Свидетельство Вильмы Вараусовой еще раз подтверждает, что в глубинных основах своей натуры Гашек скорее был склонен к скепсису и отчаянью, чем к непринужденному веселью. Эксцентрические проказы служили только наркотиком, отдушиной, через которую выходил избыток его депрессивной меланхолии.

Независимость, равнодушие к мнению окружающих заставляли многих сомневаться в доброте натуры Гашека. Он часто вызывал споры и стычки, причем в любую минуту мог встать на сторону противника, порой даже против своих прежних приятелей.