Видно, это навсегда, подумал он, вылезая из постели в пять тридцать утра и с трудом припоминая, что ему приснилось: снова какие-то пятна крови на кухонном полу, паутина неоновых узоров, проступивших под люминолом, определяющим наличие крови, струйки, капли… А еще во сне было произнесено по буквам имя убийцы. Но по-латыни, Патрик не разобрал. А потом, кто сказал, что ее убили? Ведь тело так и не нашли.

Он протер глаза, поставил кофе, натянул шорты и трикотажную рубашку. Утренний воздух веял холодком; с вечера прошел холодный фронт, сильная гроза сотрясала доски и загнала Флору под кровать. Теперь черный Лабрадор вился у его ног и преданные блестящие глаза сияли в предвкушении морской прогулки.

Высунув голову на палубу, Патрик втянул соленый воздух. Утренняя звезда мерцала на восточном небе, где только что взошедшее солнце окрасило темный горизонт оранжевым сиянием. Его рыбацкая лодка длиной тридцать два фута – называлась она «Вероятная причина» – покачивалась на волнах. После развода Патрик поселился на ее борту. У Сандры на Милл-Лэйн был дом. Все складывалось превосходно, вот только лодочная стоянка грозила стать кондоминиумом. Скоро всю Новую Англию превратят в одну большую деревню, в кондоминиум… и Патрику придется убираться отсюда прочь и искать новое место для стоянки.

Услышав шаги по гравию, он оглядел берег. По песчаной полосе парковки приближалась тень. Флора зарычала. Патрик потрепал ее по голове, затем спустился вниз, чтобы наполнить свежим кофе две кружки. Снова поднявшись на палубу, он увидел, как Флора на сей раз уже приветливо помахивала хвостом, глядя на человека, стоящего на пристани. Анжело Назарена.

– Можешь ничего не говорить, – сказал Патрик, – ты учуял запах кофе.

– Нет, – ответил Анжело, – просто я рано встал и наткнулся на газету, и подумал, не составить ли тебе компанию, чтобы ты не напился или каких других глупостей не наделал. Завтра ведь самый долгий день в году, уже статьи пошли… – В одной руке он держал «Хартфорд Курант», другой, ступив на борт, взял тяжелую синюю кружку с кофе.

– Я больше не пью, – сказал Патрик. – Ему одновременно и хотелось и не хотелось прочесть статью. – Сам знаешь. А потом, я вообще с тобой не разговариваю. Ты продаешь мой док.

– И на этом делаю миллионы, – весело хмыкнул Анжело. – Когда мой дедушка купил эту землю, она считалась дерьмовой, бросовой – у железнодорожного моста, рядом с болотом, вонючим, как гнилые моллюски. Но он был смышленый, мой дед, и сообразил, что место у воды – это чистое золото. И мне выгода. Хороший кофе.

Патрик не ответил ему. Он в упор глядел на фотографию Мары на первой странице газеты. Фотографию, сделанную в розовом саду ее бабушки, в десяти милях отсюда, рядом с красивым, крытым серебряной крышей домом в Хаббардз-Пойнт. Камера уловила блеск ее глаз – трепет, радость, тайну, которую она, казалось, всегда хранила в себе. Патрика охватило чувство, которое возникало постоянно: если сейчас он наклонится к ней близко-близко, она шепнет ему на ухо, сообщит то, что он так отчаянно хотел знать…

– Вечно эти газеты делают из мухи слона. – Анжело покачал головой. – Бедняжки нет уже девять лет. Давно пошла на корм рыбам, всем ясно.

– Это в тебе твое сицилийское происхождение говорит.

– Нет ее в живых, Патрик, нет. Мертва она, – на этот раз резко заявил Анжело. Они с Патриком когда-то вместе ходили в школу, вместе прислуживали в алтаре храма Святой Агнессы, были шаферами друг у друга на свадьбах. Именно Анжело и Пэтси познакомили Патрика с Сандрой.

– Наверняка это дело рук ее мужа, правильно?

– Я долгое время тоже так думал, – ответил Патрик.

– Послушай, а как все-таки его звали? У него была не такая фамилия, как у Мары…

– Его звали Эдвард Хантер. У Мары была своя карьера. Она сохранила девичью фамилию, когда выходила за него замуж.

И в памяти Патрика тут же всплыло любезное, мальчишески смазливое лицо Эдварда Хантера, его быстрая, острая маклерская улыбка, такая же широкая, как у Мары, но начисто лишенная той сердечности, душевности, глубины, цельности, подлинности, лучезарности… Во время службы в полиции Патрику доводилось тысячи раз сталкиваться с улыбками, вроде той, что была у Хантера. Ими улыбались мужчины, превысившие скорость по дороге домой из тех мест, где им не следовало бывать; ими улыбались мужчины, находившиеся по адресам, откуда в полицию поступал звонок о домашнем насилии, – одним словом, ими улыбались мужчины, которые старались убедить мир, что они существенно лучше, чем их вынуждают выглядеть данные обстоятельства. Патрика такие улыбки убеждали во мнении, что улыбка – всего лишь улыбка, а за нею может крыться нечто совсем иное.

– Да все так думали, не только ты. Но этот подонок не оставил даже следов тела. Поэтому там совершенно не за что зацепиться. А тебе пора бы…

– Можно было бы поступить так же, как с Ричардом Крафтсом, – сказал Патрик, имея в виду печально известного в штате Коннектикут преступника, осужденного за убийство жены; ее тело так и не было найдено, однако мужа удалось привлечь на основании нескольких фрагментов волос и костей, обнаруженных на арендованной им лесопилке. – Но и на это не удалось наскрести, я не сумел найти даже косвенных улик.

– О чем я и говорю. И пора бы тебе успокоиться.

– Спасибо, я так и сделаю, – ответил Патрик с выражением лица как-это-мне-самому-не-пришло-в-голову? И его ирландская сущность заклокотала при взгляде на своего друга Анжело – который купил утреннюю газету с фотографией Мары на первой странице, который отправляет на продажу свой лодочный док, выдергивая его прямо из-под лодки друга. Флора, убежавшая поразмяться по все еще безлюдному причалу, теперь вернулась и вскочила на палубу.

– Я имел в виду… – Анжело замялся, пытаясь найти слова, чтобы заделать брешь, которую только что пробил.

– Ты имеешь в виду, что пора начать жить, насколько я понял, – помог Патрик, дружески взглянув на старого приятеля. Это был тот характерный взгляд, которым вы даете другу понять, что лучше него вас не знает никто, что вы учтете его пожелания, что он всегда прав, тогда как на самом деле вам просто нужно, чтобы он заткнулся и отстал.

– Точно. Честно говоря, именно это я и имел в виду, – обрадовался Анжело и даже вздохнул с облегчением, когда Патрик свернул газету и забросил ее в люк – вроде как избавился, а на самом деле – сохранил навсегда.

Как сохранял все изображения Мары.

Потому что, подумал он, заводя мотор, в то время как Анжело отдавал швартовы, чтобы направиться к месту рыбалки, это был один из открытых им способов сохранять ее в живых. Вот так, а еще…

Все эти девять лет весь мир полагал, что Мара Джеймсон и ее неродившееся дитя погибли, и сейчас по-прежнему продолжал оставаться в этом убеждении. Патрику вдруг припомнилось его католическое детство и слова из Символа веры: Веруем во все, что видимо и не видимо глазу.

Очень трудно, просто невозможно верить в то, что не видимо. А мир не видел Мары уже более девяти лет.

Отойдя кормой от причала, включив вспомогательные винты на носу судна, он скользнул в протоку. Лодка зачавкала по глубокой воде; затаившись в тени зеленого болотистого берега, на нее молча взирали серые цапли. Восходящее солнце пробивалось сквозь низкорослые дубы и светлые сосны. Золотая россыпь сияла на всей поверхности воды по курсу.

Мертвые никогда не исчезали. Так или иначе, но земля выдавала их. Патрик знал, что мертвые всеми силами старались сделать так, чтобы их обнаружили. Тибетская Книга мертвых рассказывает о голодных привидениях, мучимых невыносимой жаждой, голодом, зноем, усталостью и страхом. Патрик, казалось, был знаком с этим явлением: всю свою жизнь он посвятил расследованию убийств и был уверен, что у мертвых есть собственные эмоции, что они преследуют живых до тех пор, пока не будут найдены.

А Мару так и не нашли.

После всей той работы, которую он осуществил в связи с ее делом, он должен был бы знать – хотя бы интуитивно, глубоко в душе, – мертва ли она. Он словно чувствовал Мару Джеймсон умом, кожей, сердцем. Она жила в нем постоянно, ежедневно, и он знал, что никогда не отрешится от нее до тех пор, пока точно не узнает, что произошло. И где она теперь…