Когда Сигизмунд открыл дверь, в нос ему шибанул банно-прачечный дух. Белье бодро кипело в баке. Вши приняли мученическую кончину. Воздух был сыр и тяжел. Часы показывали шесть десять.

Сигизмунд выключил газ. Взялся прихватками за ручки и, кряхтя, снял тяжелый бак с плиты. Утро генерального директора фирмы “Морена” (УНИЧТОЖАЕМ БЫТОВЫХ НАСЕКОМЫХ)… Обкуриваемый паром, попер бак в ванную. Поднатужился и вывернул белье вместе с водой в ванну. Пустил холодную воду.

Отдуваясь, пошел и аккуратно повесил прихватки на место. Постоял, глядя в окно и дивясь на себя. Когда вернулся, вода уже набралась до половины. Поверх белья, раскинув рукава, медленно плавала девкина рубаха.

Она больше не была ни серой, ни белой, ни даже коричневой. Она сделалась пятнистой, как защитный комбинезон. Только цвета больно легкомысленные. В такой защитке только на дискотеке от обдолбанных прятаться. Со средой, блин, сливаться.

Рубаха девкина героически приняла на себя цвета расейского триколора. Только цвета эти не выстроились строго по линеечке, как солдаты, а в беспорядке разбрелись кто куда, точно пьяное быдло. Синий вообще ушел в фиолетовый — уклонист оказался. А красный размазался и стал подобным идеологии новых комми — розовым, веселеньким.

— О Господи… — тихо сказал Сигизмунд, предвидя истеричные вопли девки. — Дотимурился…

Сигизмунд выключил воду. Пусть белье откисает. К вечеру надо будет замочить с порошком.

Вроде бы, девка в комнате заскреблась. Сигизмунд вздохнул и направился вытаскивать швабру.

Войдя в комнату, Сигизмунд сразу заметил, что подушка не смята. Девка так и не ложилась. Просидела ночь напролет. И проревела. Вон, вся морда опухла.

— Ну, — строго сказал Сигизмунд.

Девка молчала. Сигизмунду вдруг не понравилось видеть ее в своем халате.

— Сейчас, — сказал он и вышел. Внес в комнату найденную в песке сумку. Швырнул девке. — Твоя?

Она вдруг встрепенулась, потянулась к сумке руками, схватила ее и бережно прижала к груди. Дурь она, что ли, в этой сумке носила? Или окончательно умом тронулась? Как бы то ни было, а Сигизмунд окончательно убедился в том, что чутье его не подвело. Есть связь между сумкой и девкой, есть! Девке сумка принадлежит.

Ну вот и все. Теперь осталось честно сознаться во всем, что было сотворено над рубахой. Все равно же придется это делать. Лучше уж разом со всем покончить. Тем более, что сейчас девка ослаблена ночной истерикой и громко разоряться не сможет.

Полоумная гринписовка смотрела на него неподвижными глазами, прижимая к сигизмундову халату грязную сумку, вытащенную из-под мусорного бака.

Чувствуя себя последним ослом, Сигизмунд направился за девкиной рубахой. Выловил, отжал и принес.

— В общем, такое дело, — начал Сигизмунд, разворачивая перед девкой испорченную рубаху. — Сгубил я тебе вещь. Хотел как лучше, да не вышло. Зато вшей вывел. Где ты так набралась-то? По вокзалам, небось, ночевала, бедолага?

Не охтинский же извращенец их в специальной коробочке держал?

Как и следовало ожидать, девка ничего не поняла. Вид у нее был туповатый.

Но вот Сигизмунд встряхнул перед ней мокрую рубаху и показал на пятна.

— Ну, короче, Двала… вот.

Неожиданно на ее щеках показался легкий румянец. И вдруг глаза у нее на мгновение вспыхнули… и она слабо улыбнулась. Протянула руку, коснулась пятен. Перевела взгляд на Сигизмунда. От изумления Сигизмунд чуть не сел на пол. Во взгляде сквозила благодарность.

Вот что дурь с людьми делает!

— Ты чего? — осторожно спросил Сигизмунд.

Он почти ожидал, что сейчас она в тон ему ответит: “Ничего”. Но юродивая девка только глядела на мокрое платье, расстелив на коленях и поглаживая пятна кончиками пальцев.

Зрелище столь вопиющего безумия вдруг вывело Сигизмунда из себя. Он вырвал у нее рубаху. Девка потянулась было за дерюжкой, но осталась ни с чем. Только рот приоткрыла и проследила изумленным взглядом белесых глаз за исчезновением рубахи. Надо же, мол, — казалось, говорил этот взгляд, — только что была рубаха и на тебе! Ой, как же так?

Хоть и был Сигизмунд перед девкой виноват, а тупость ее озлила его не на шутку. У всего же границы должны быть. Эта же девка границ воистину не ведает.

Пошел на кухню и повесил девкину одежку на батарею — сушиться. А то с этой дурищи станется мокрое на себя напялить.

Вспомнил о махровом халате. Поносила — и будет. Вернулся к тахте. Вытащил из-под девки тельняшку, выданную ей накануне. Девка на ней сидела. Знаками показал, чтоб на себя натянула. А халат чтоб гнала назад.

И старые треники ей кинул. Ничего более подходящего в доме не водилось. Более подходящее Наталья забрала во время последнего набега. Набеги экс-супруги, как правило, опустошали и дом сигизмундов, и душу.

Строго погрозил девке пальцем, чтоб не баловала, и вышел, прикрыв за собой дверь.

Пошел готовить завтрак. На часах было восемь утра. Кобель, преданно сверливший Сигизмунду спину все то время, пока тот жарил яичницу, вдруг обернулся и забил хвостом по полу.

На пороге кухни неслышно возникла девка. Она послушно натянула на себя треники и тельняшку. И то, и другое было ей узко. Она же, видать того не осознавая, еще поясом своим перетянулась. Поверх треников напялила свои вязаные чулки, которые скатались гармошкой. На тельняшке жирно поблескивала свастиками лунница.

Сигизмунд едва не застонал. Хоть бы под тельняшку спрятала, паскуда!

Паскуда поглядела на него исподлобья и, прокравшись вдоль стены, как таракан, примостилась на той же самой табуретке, где и в прошлый раз.

Села — и как аршин проглотила. Замерла, вытянувшись.

Сигизмунд проворчал:

— Хоть бы рожу умыла…

На неумытой девкиной роже появилось старательное выражение. Понять силилась, чего от нее требуют.

Сигизмунд плюхнул перед ней кусок яичницы на тарелке и ломоть хлеба. Вилку давать не стал, памятуя о девкиной некультурности.

Девка шумно принялась за еду. У Сигизмунда тут же пропал аппетит. Молча сидел напротив и смотрел. Взгляд то и дело переходил с лунницы на нечесаные девкины патлы. Наметанный глаз даже отсюда, с другого конца стола, провидел в этих патлах мириады гнид.

Сигизмунд безмолвно постановил: девку — изгнать. Как только одежка ее высохнет — тотчас же и изгнать. Вместе с лунницей, вшами и юродством. И к бесу охтинского выродка. Не богадельня здесь и не филиал Пряжки.

Пускай государство, мать его ети, и городская администрация, мать ее туда же, о дурковатой и заботятся. Само оно, государство, девку породило, пускай само и расхлебывает.

И то правда, ярился Сигизмунд, вспоминая сытые рожи, толкущие по “ящику” дерьмо в ступе, в этой стране кто угодно психом станет. Он, Сигизмунд, из последних сил держится. Только чудо его и держит. Причем, у самой черты.

В общем — всё, решено. Как высохнет рубаха — девку в три шеи.

А та, слопав свое, жадно покосилась на сигизмундову порцию. Голодна, видать. Сигизмунд, который еле поковырял яичницу, пихнул ей свою тарелку: жри, мол. Она благодарно заглотила.

Сделал кофе — себе и девке. Нормальный ночью весь высосал. Одна “растворюха” осталась. Девка смотрела, как он сахар накладывает, потом размешивает — бряк, бряк… Взгляд белесых глаз — будто у козы: любопытствующий и в то же время пустой-пустой. Без единой мысли. Одно голое удивление.

Озорства ради Сигизмунд щедро зачерпнул ложкой сахар и в рот девке неожиданно сунул. Благо рот приоткрыт был. Сперва отпрянула, а после распробовала, видать. Изумилась — сил нет. Осмелела. Пальцем в сахарницу полезла, вмиг обнаглев. Сигизмунд по руке ее шлепнул — не балуй.

Девка не очень-то и смутилась. Почесала под столом ногу об ногу, как муха. К чашке мордой потянулась, стала обнюхивать. Сигизмунд взял чашку, демонстративно отпил: дескать, кофе вот таким макаром пьют.

Подражая Сигизмунду, девка тоже взяла чашку двумя пальцами, смешно оттопырив мизинец. Поднесла к губам и шумно втянула. Сигизмунд не выдержал — прыснул.