Иные вон сколько всего себе нажили. На иномарках раскатывают. Икрой красной рыгают. И жены их не бросают. Держатся за них обеими руками. На Гавайях, небось, отдыхают. Кокосы пьют и гаитянок трахают. “Баунти” жрут, райское наслаждение… А начинали ведь вместе…

А он, Сигизмунд, поутру среди говна лежит. Вот, юродивую подобрал. Федор Михалыч Достоевский, бля.

Пакостный кобель кожаную перчатку из кармана куртки схитил. Жевать залег. Сигизмунд заметил, отобрал. Кобеля по бородатой морде перчаткой огрел.

Красная пелена ярости застлала глаза. Во рту аж кисло стало. Сигизмунд подскочил к магнитофону, схватил его, поднял над головой и с размаху шарахнул об пол. Во все стороны полетели детали.

Воцарилась тишина. И сразу стало легче. Будто отпустило что-то. Сигизмунд перевел дыхание.

Ну все, хватит. Поднялся, к девке пошел. Полоумная кулем сидела на тахте. Глядела настороженно, исподлобья.

И лунницу свою — как нарочно! — поверх дареной куртки пустила.

Стараясь не глядеть на золото, Сигизмунд сказал зло:

— Здесь жить будешь. Тут. Пока не определимся…

И пальцем под ноги себе потыкал.

Дура сжалась. Не поняла.

— Ну что, так и будешь в куртке париться? — неприязненно спросил он.

Юродивая молчала. Он потянул куртку двумя пальцами за рукав, потряс, показывая — снимай, мол. У девки на морде молящее выражение появилось. Скуксилась. Видать, решила, что отбирают у нее дорогой подарочек.

Сигизмунд зарычал, сорвал с нее куртку и хотел отбросить в угол, но полоумная вцепилась намертво. Он отпихнул девку и сделал по-своему. Та басовито заревела.

Сигизмунд повернулся к ней спиной. Обеими руками вытащил из комода тяжелый ящик. Наталья упихивала туда барахло, которое так и прело, невостребованное годами. Сигизмунд, не глядя, схватил охапку каких-то кальсон, застиранных футболок, поеденных молью джемперов, курточек кооперативного пошива — и швырнул в девку.

Прошипел:

— Подавись!

И вышел, сильно хлопнув за собой дверью.

Ощущая в себе странное спокойствие и легкость, собрал клочья Гавайев и отправил их в помойное ведро. Водрузил на место вешалку. Поставил стремянку. Повесил куртки и шапки. В коридоре сразу стал просторно.

И вспомнилось, почему, собственно, появились в коридоре эти пошлые Гавайи. Во время последнего визита экс-супруги Сигизмунд запустил в нее эклером. Наталья увернулась. Осталось жирное пятно на обоях. Сегодня же надо будет купить какую-нибудь лабуду с кошками или гейшами и налепить туда.

Да, лабуду купить. Это непременно. И еще жратвы. И водки. Сигизмунд вдруг остро ощутил, насколько ему это сегодня надо — выпить водки. Только не сейчас. К вечеру.

Интересно, спит девка когда-нибудь?

И тут — чует она, что ли, что об ней мысли? — дверь тихо приоткрылась, и в проеме появилась юродивая. Держала цветастую юбку с оборками апельсинового цвета — пошив молдаванских умельцев. Продавались такие на рынках в начале девяностых. Или в конце восьмидесятых?..

Потряхивая оборками и шмыгая носом, девка вымолвила что-то проникновенное и снова скрылась.

Сигизмунду вдруг стало страшновато. Он подошел к зеркалу, посмотрел себе в глаза. Произнес назидательно:

— Ты всегда, бля, в ответе за тех, блин, кого приручил… мудила грешный!

Попытался улыбнуться.

Но из глаз человека, что таращился на Сигизмунда из зеркала, неудержимо рвался ужас.

Зазвонил телефон. Сигизмунд похолодел. В это время суток обычно названивает экс-супруга Наталья. Залавливает. Раньше в офисе его ловила, но потом там номер поменялся. Нового Сигизмунд благоразумно сообщать ей не стал.

Наталья! У нее же ключи от квартиры. О Господи, только не это! Мозг лихорадочно перебирал варианты. Поменять замки, а по телефону сказать, что болен гриппом. Нет, желтухой. Инфекционным гепатитом. Тогда и замки можно пока что не менять. Нет, лучше оспой.

Оспой — не поверит…

А, ветрянкой! Мол, в детстве не переболел… Нет, лучше желтухой.

Так ведь с нее станется, с Натальи-то, нацепить маску и приехать его спасать. И нервы заодно ему мотать. И на палочку их наматывать. Вытягивать и наматывать, вытягивать и наматывать…

Какая еще вредная болезнь есть? Корь? Коклюш? Может, холера? Не поверит.

Грипп! Страшнейший!!! Все время чихаю-кашляю, чихаю-кашляю…

Телефон все звонил и звонил. Блин, давно надо было поставить аппарат с АОНом и черным списком, а не жмотиться.

Сигизмунд умирающе просипел в трубку:

— Слушаю…

— Гоша? — послышался в трубке обеспокоенный голос.

Мать! Этого еще не хватало!

— Да. — Сигизмунд придал голосу капризно-недовольное выражение. — Что ты звонишь так рано?

— А ты что, спал?

— Да, — лаконично соврал Сигизмунд.

— Совсем нас позабыл, не звонишь, — завела мать. — Ну, как ты там?

— Нормально.

— Деньги-то есть? Не голодаешь?

— Да, есть.

— А то ведь вы с Натальей-то разошлись! — Тоже мне, новость! — Тебя и покормить-то некому…

— Меня и Наташка не больно-то кормила, — угрюмо сказал Сигизмунд.

— Да уж, — закручинилась мать. — Кто как не мать… А ты не ценишь…

— Ой, ну хватит… Как у вас-то дела? Что новенького?

— Да что у нас, стариков, новенького? Это у вас, у молодых…

Сигизмунд никак не отреагировал.

Слышно было, как возится в комнате безумная девка.

— А? — переспросил он.

— Я говорю, как Ярик? — повторила мать.

— А? Кто?.. А, нормально.

Яриком — Ярополком — звали сигизмундова сына. Ему было пять лет. Жил он, естественно, с Натальей.

— Что-то голос у тебя грустный, — заметила мать. — Ничего не случилось?

— Не-ет, — с деланным удивлением сказал Сигизмунд, — всё путем.

— Ты что, там не один?

— Один, — легко соврал Сигизмунд.

— Мы тут с отцом хотели к тебе заехать. Завтра тут будем неподалеку…

Сигизмунд мысленно застонал. “Неподалеку” — это они в собес собралась, не иначе.

Уже второй год отец доказывает, что всю блокаду просидел в осажденном Ленинграде. В собесе не верили, требовали бумаг. В то, что бумаги в войну сгорели, — в то верили охотно. Но ничего поделать не могли. И требовали бумаг.

Время от времени отец находил какой-нибудь клочок, имеющий косвенное отношение, и ехал с ним в собес. Клочок приобщали, но все равно не верили. Требовали еще. Отец не терял надежды, что критическая масса клочков в какой-то миг переродится в абстрактные льготы, о коих многословно распинаются жирные рожи по “ящику”.

Сигизмунд устал его разубеждать. После каждого такого похода отец долго пил корвалол, а мать по телефону сообщала Сигизмунду подробности. Подробности всегда были омерзительны. Сигизмунд выслушивал, постепенно впадая в человеконенавистничество.

Так и подкрадывается старость, думалось в такие дни.

— А я тебе носки вяжу, — сообщила мать.

За стеной девка что-то с грохотом уронила.

— Я сам к вам заеду, — торопливо сказал Сигизмунд. — На выходных. Пока…

И собрался было положить трубку.

— Погоди-ка, Гоша, — сказала мать.

Сигизмунд снова поднес трубку к уху.

— Ну, что еще? Я опаздываю.

— Как песик? — спросила мать. — Глазки перестали гноиться?

— Уже давно, — сказал Сигизмунд. И снова попытался положить трубку.

— Гоша, — строго спросила мать, — ты налоги ВСЕ платишь?

— Что? Какие налоги?

— Ты, Гошка, гляди. Сейчас такая налоговая полиция. Глазом моргнуть не успеешь… А отвечать за все тебе придется.