Среди множества ярких обложек перечитывалась только одна — семеновская “Валькирия”. Да и та не подряд, а с середины: то здесь куснет, то там. То один эпизодик просмакует, то другой, а после снова лениво отложит.

В принципе, фантастику Сигизмунд читал только в семидесятые годы, в журналах “Техника молодежи”, “Уральский следопыт” и “Знание — сила”. Про роботов, которые живее всех живых. И про человечных инопланетян. И, конечно, про строительство коммунистического завтра в Галактике.

“Валькирию” купил случайно. Забрел как-то, изнывая от скуки, в Дом Книги и попал на встречу с писательницей. Писательница раздавала автографы и с серьезным видом отвечала на вопросы прыщавых юнцов.

Чтил Пелевина. Лежал у него бумажный, распавшийся на странички “Омон Ра”. Эта книжица пришла в 93-м. Тяжелый был год. Купил за гроши в газетном ларьке. Купил и порадовался.

На самом верху, под потолком, имелась полка, занятая книгами по искусству. Еще одна эпоха в жизни Сигизмунда. Нарочно хранил так высоко — от пьяных приятелей. Любимых Натальей Глазунова и Шилова Сигизмунд выпроводил из своей жизни вместе с Натальей. А Матисса, Пикассо и Модильяни отначил. Наталье они все равно не нужны. Да и Сигизмунду, если вдуматься, тоже.

Самые нижние полки были заняты неопрятными распечатками, ксерокопиями. Все это потом уже сто раз издавалось цивильными томиками, но распечатки Сигизмунд так и не выбросил. Жалел. Все-таки память.

Краеугольным камнем “памяти” являлась большая обувная коробка, стыдливо задвинутая в задний угол. В коробке хранилась “Кама-сутра” — кипа изогнутых темных фотографий, переснятых со скверной машинописи в сером, будничном 1984 году. Сигизмунд так и не ознакомился с этим трудом. Остался кустарем-одиночкой.

Из предметов, представляющих материальную ценность, на стеллаже имелись: камешек из Крыма — память о первом лете с Натальей; камень с Эльбруса — память об альпинистской юности; цветное фото “Три товарища” — Сигизмунд с двумя друзьями на фоне “Новой Победы” (один из этих друзей вот уже два года как в Штатах, второй вот уже три года как спился); выцветший бумажный петушок — изделие Ярополка эпохи средней группы детского садика; очень пыльное серое макраме неизвестного назначения — подарок матери; несколько разнообразных пепельниц и засохший кактус в маленьком пластмассовом горшочке.

Все это пыльное разнообразие возымело на скудный ум девки ошеломляющий эффект. Минут пять, не меньше, она созерцала стеллаж, вытаращив глаза и раскрыв рот. Потом осторожно потрогала бумажного петушка.

Сигизмунд, подражая псу, с привзвизгом зевнул, и девка опять в страхе отскочила. Он покивал ей: мол, давай, давай…

Девка осмелела. Взяла в руки камешек. Укололась об кактус. Повозила пальцем по пыли. Вздохнула горестно. Полезла посмотреть, что там выше. Уронила себе на голову “Валькирию”. Изумилась.

Подобрала “Валькирию”, стала рассматривать. Картинка, видать, привлекла.

Повертела перед глазами. К Сигизмунду приблизилась, взволнованная. Стала в картинку пальцем тыкать, повторяя бессмысленно:

— Мави… меки… меки… мави…

— Мави, — согласился Сигизмунд. — Конечно, мави. И меки тоже.

Девка пошла шарить дальше.

Фотография самого Сигизмунда с “камрадами” на фоне “Новой Победы” почему-то не привлекла ее внимания. Даже обидно как-то.

С другой стороны, в комнате имелись такие конкуренты — хоть куда. Сигизмунд, едва выдворив Наталью, украсил бывшую супружескую спальню двумя памятниками полиграфического искусства. Один представлял собою огромный портрет Сальватора Дали с тараканьими усами и устрашающе вытаращенными глазами. Дали пялился прямо на постель, смущая редких женщин Сигизмунда. Второй плакат был куплен на Арбате в начале перестройки. На нем был изображен красноватый Ленин, усердно долбящий дырочки в перфоленте. Компьютеризация в разлив, мать ее ети!..

Сигизмунд причислял себя к людям перестройки. Он любил этот плакат. А Наталья не любила.

Вообще чем больше вспоминал Сигизмунд о Наталье, тем больше находилось вещей, которые он, Сигизмунд, нежно любил, а Наталья напротив, не любила. И гонения на них вела.

Интересно, на что сейчас полоумная кинется? Кого предпочтет — Дали или Ленина?

Девка выбрала Дали. Художественная натура!

Она созерцала Дали с благоговейным ужасом. А потом что-то втолковывать Сигизмунду стала. Целое представление в лицах разыграла. Напоминал ей кого-то Дали, что ли? Девка размахивала руками, прыгала по комнате, своротила пепельницу, кобеля за хвост дернула, — словом, вела себя преувеличенно, — а потом опять на Дали показала: вот, мол.

Сигизмунд даже испугался. Сказал:

— Да успокойся ты, успокойся. Все нормально. Свой это мужик. — А потом спросил вдруг ради интереса: — Что, Охта?

Девка ответила утвердительно. Да, мол, Охта.

На Охте, стало быть, со стариком Сальваторычем встречалась. Видать, ценители Сальваторыча над ней надругивались. Изверг-то эстет, оказывается!

Стоп. Какой изверг? Мы же еще вчера постановили, что нет никакого изверга. Побольше pulp fiction жри, сам станешь… э-э-э… Сигизмунд затруднился продолжить.

Впрочем, вождь мирового пролетариата увлек девку не меньше, чем вождь растленно-буржуазного сюра. В Ленина девка всматривалась долго. Водила пальцами над склоненным над перфолентой челом. Бормотала что-то. Сигизмунд только одно слово разобрал: “Аттила”.

Даже присвистнул. Ничего себе, ассоциативный размах! Переспросил, не поверив:

— Аттила?

Полоумная оторвалась от Ленина, закивала и горячо понесла что-то несусветное. Видно было, что очень ее, девку, это волнует.

Сигизимунд спросил, немного обеспокоившись:

— Может, чаю тебе горячего сделать?

Девка, естественно, не поняла.

Сигизимунд решил проверить, насколько сильны у нее ассоциативные связи. Спросил отрывисто и четко:

— Аттила? Гитлер? Наполеон? Сталин?

Девка заморгала белесыми ресницами. Не врубается. Хотя видно, что старается. Угодить хочет.

Тогда Сигизмунд пошел испытанным путем.

— Аттила? — спросил он, тыча в девку пальцем. — Охта?

Она замотала головой. Мол, к Аттиле Охта не имеет отношения. И на том спасибо. Не был на Охте Аттила. Не завоевывал, стало быть.

После этого девка подобралась к компьютеру. Сигизмунд отреагировал лаконично:

— Кыш.

Для верности еще и пальцем погрозил. Она отскочила.

Девка хоть и юродива, но не вредоносна. Это он уже уяснил. Если скажешь ей “нельзя” — так, чтоб до нее дошло, — то трогать не будет. Это тебе не кобель, об которого хоть палки ломай, все равно свой нос сует везде и всюду.

А тем временем полоумная приступила к исследованию дивана, на котором Сигизмунд возлежал. На четвереньки встала. Заглянула вниз. Ничего не увидела.

Озорства ради Сигизмунд надавил на кнопку “ленивки”, включая телевизор. “Ящик” был ориентирован мордой к дивану — для удобства.

“Ящик” ожил. Показал певичку. Певичка демонстрировала ляжки и убого страдала.

Девка вскочила. Очень испугалась. К Сигизмунду метнулась, защиты ища. Он погладил ее по голове — с легким нажимом, как пса — и рядом с собой усадил. Мол, сиди.

Поначалу она дрожала, но постепенно успокоилась. Увидела, что телевизор больше никаких самостоятельных действий не предпринимает.

Сигизмунд показал ей “ленивку”. Как включать, как выключать. В руки дал, заставил повторить.

Сперва девка держала “ленивку”, как ядовитого скорпиона. Потом зажмурилась и с глубоким вздохом нажала. Телевизор выключился.

В комнате сразу стало тихо и очень уютно. Пошлость, льющаяся из “ящика”, прекратила свой ток.

Превозмогая себя, Сигизмунд сказал девке, чтобы еще раз нажала на кнопочку.

— Жми, где POWER, — посоветовал он ей дружески.

Он произносил “повер” — так смешнее.

Девка втянула голову в плечи и с силой еще раз надавила кнопку. Ух ты! Получилось. “Ящик” с готовностью выдал новую порцию чуши. Кобенились какие-то упитанные молодцы. Вертели задницами — завлекали.