Участковый в моржовском квартале прямо дядя Степа. На диво толковый, дельный и незлобивый мужик лет сорока. Ему без страха можно сдавать любых нарушителей. Участковый их никогда не бил. И имел привычку утруждать мозги — разбирался, копался, ковырялся. И даже людям помогал, если получалось, говорят.

Однажды — Морж сам был свидетелем — соседка по лестнице вызвала участкового, чтобы он забрал бомжа. Тот явно превысил меру дозволенного: мало того, что перегородил своим пьяным неопрятным туловищем весь подъезд, так еще пустил под себя обильную лужу. Соседка вертелась на лестнице и шумно возмущалась. Участковый явился почти сразу и ласково заворковал над простертым бомжом: “Ух, какие мы пьяненькие… да какие мы, оказывается, мокренькие…”

Вот такой участковый.

Так что сдать ему пойманную на месте преступления угонщицу можно было бы без страха и последующего пятна на совести.

К такому решению был близок Сигизмунд, когда тащил ее под фонарь.

Все ясно. Так он и думал. Мало что преступница, так еще и наркоманка. Впрочем, одно другое за собой тянет. Глаза светлые, почти белые. И глядит ненормально. И одежка… Волосья грязные, пакля будто. Коса, вроде, но разлохматилась.

На одежде не то бахрома, не то рванина. Из хипья, что ли. На ногах чуни какие-то. Это уже новенькое, прежде такого за хипьем не водилось. На шее дрянь болтается. Украшение. Любит хипье украшениями себя обвешивать. Всегда любило.

Из дворового мрака вынырнула соседка, Софья Петровна, выгуливающая пуделька. Сигизмунд ее еще с детства знал. Она всегда держала собак. Софья Петровна обитала в соседней парадной. Пуделек у нее был старенький, скучный, в драки не встревал, за кошками не гонялся. Бегал, нюхал. Исправно гадил на газончике. Сигизмунд втайне презирал пуделька.

Софья Петровна подошла, поздоровалась. Исподтишка метнула взгляд на сигизмундову добычу. Та глядела в пустоту остановившимися белыми глазами.

— Вот, — сказал Сигизмунд, возбужденно и вместе с тем растерянно, — машину у меня угнать хотела. В гараже словил…

Софья Петровна, то и дело опасливо косясь на застывшую в прострации наркоманку, раскудахталась. Времена ныне пошли! Вот прежде времена были! Вот Одесса… Знает ли Сигизмунд Борисович, как случилось в Одессе? Вот знает ли Сигизмунд Борисович такого — Маршала Жукова? Как в сорок шестом годе в Одессу был направлен Маршал Жуков. А ворья в Одессе было видимо-невидимо. И тогда Жуков в одну ночь расстрелял в Одессе сорок тысяч воров. И с тех пор в Одессе сделался порядок…

Этот миф Сигизмунду слышать уже доводилось. Только Софью Петровну огорчать не хотел.

Та уже в открытую неодобрительно уставилась на угонщицу.

— Что вы ее в милицию-то не сдадите? Глядите, сбежит ведь!

— Так в этот, опорный, тащить бесполезно, — сказал Сигизмунд. — Эти… гм, олухи ее тут же и отпустят. Хочу с утра нашему участковому с рук на руки сдать…

Тут пойманная девка вдруг дернулась и хрипло выкрикнула невразумительную угрозу.

— Ой, — вымолвила Софья Петровна и попятилась. — Ой, эти прибалты-чечены, не связываться бы с ними…

Меньше всего угонщица была похожа на чеченку. А вот на эстонку тянула.

Очень не любил Сигизмунд эстонцев. На польскую кровь свою грешил. Потому лишь укрепился в первоначальном решении сдать девку участковому. Пусть-ка русскую зону потопчет.

— Ой, Сигизмунд Борисович, не связывались бы вы с ними… Отпустили бы от греха… Не то бомбу взорвут во дворе. Вон как в Москве-то, по телевизору передавали…

Девка повернулась и устремила на Софью Петровну ненавидящий взгляд безумных глаз. Прямо Вий какой-то.

Софья Петровна визгливо призвала своего пуделя и метнулась в темноту.

— Пошли, курва! — грозно сказал Сигизмунд девке. И поволок ее по осыпающимся ступенькам к парадной.

На лестнице обторчанная угонщица принялась брыкаться с удвоенной силой. Только два потных года в тренажерном зале среди скудоумных качков дали Сигизмунду резерв одолеть тяжелый подъем. Девка грозно рычала — запугивала. Кобель рычал тоже. Словом, оба сделали все, чтобы Сигизмунд чувствовал себя полным дураком.

Гуманист хренов. А дверь как открывать? Чтобы открыть дверь в сигизмундову квартиру обе руки потребны. Не подрочишь, такую дверь открывая-то.

Кобель — ладно. Никуда не денется. У двери будет виться, скрестись умильно, потому как после прогулки ему вкусненькое полагается. Заведено так было между кобелем и Сигизмундом.

А у девки, видать, второй приход пошел, или как там это у них, у торчков, называется. Не любил их Сигизмунд.

Вообще, если вдуматься, много кого не любил Сигизмунд. Прибалтов. Низкорослых наглых кавказцев в кожаных куртках. Быков с бритыми затылками. Ментов очень не любил, особенно гаишников. Жирные морды в телевизоре раздражали Сигизмунда. Отдельно не любил Сигизмунд все, что исходило из столицы нашей родины — города Москвы. (Кроме, впрочем, водки.) Это чисто Петербургское. Этим полагалось гордиться. Всякие безродные лимитчики к Москве были равнодушны. И этим отличались от коренных.

Ну ладно, хрен с ним со всем. С преступницей-то что делать?

Тут угонщица сама облегчила Сигизмунду задачу. Руку-то ей он держал на заломе. Так сумела стерва извернуться и цапнуть. Зубами. За куртку укусила. Ну сучка — она сучка и есть!.. Эстонские снайперши, “белые колготки”, — те, говорят, тоже кусались…

“Получай, падла, суверенитет!” Так назывался хороший удар — по ушам. Знакомый один научил. Качок. Ума немного в черепной коробке сберегал, но вот биться был горазд. Почему удар так называется? А хрен его разберет — назвали так.

И получила! Влепил ей Сигизмунд “суверенитетом” от всей своей великоросской, великодержавной и отчасти белопольской души.

Угонщица безмолвно осела на каменный пол. Кобель принялся обнюхивать ее и облизывать, пока хозяин, сдавленно матерясь, торопливо открывал дверь.

Распахнув дверь пошире, он подхватил угонщицу за ноги и безжалостно потащил к себе в квартиру. Та стукнулась затылком о порог, но даже не застонала. Здорово он ее…

Кобель решил, что хозяин ему на радость новую игру изобрел. Деятельно вклинился в события. Принялся скакать вокруг поверженной девки, то и дело приседая на передние лапы и размахивая хвостом. При этом пес то лаял, то покусывал девку, то хватал зубами хозяина за брюки.

Сигизмунд зашел в туалет, открыл шкаф и вынул оттуда наручники. Эти наручники подарил им на свадьбу один дурковатый институтский приятель Натальи. Мол, так крепче друг друга держаться будете. Супруга сочла шутку идиотской, да и Сигизмунд не был в восторге. Однако наручники сохранил. Вернее, они сами сохранились, забытые в дальнем шкафу. И вот — надо же! — пригодились!

Сковал угонщице руки. Потом снял на кухне бельевую веревку и связал ей ноги. Так оно вернее будет.

Квартира у Моржа была трехкомнатная. В одной комнате, где стоял телевизор и диван, Сигизмунд обитал постоянно. Там было более-менее прибрано. В двух других хранились разные вещи. Там Сигизмунд иногда вытирал пыль. Но нечасто. Только когда находило. Или перед Новым Годом, если не лень было.

Сигизмунд наклонился, взял девку за подмышки и поволок в одну из необитаемых комнат — ту, где стояла тахта. Пес тотчас же впился ей в ногу. Не со зла впился — играл. Сигизмунд пинком отогнал пса. Кобель-таки успел стащить с ее ноги одну чуню и улегся грызть.

Угонщица застонала, дернулась освободиться— не тут-то было. Добрые наручники крепко держали.

— Это тебе не дурь по вене пускать, — назидательно сказал эстонской наркушнице потомок польских шляхтичей.

Девка принялась изгибаться всем телом и горестно подвывать. Ломает ее, что ли?

Сигизмунд затащил девку в комнату и взвалил на тахту. Тяжелая оказалась. Отъелась, гадина, на эстонской сметанке.