Она окончательно рассвирепела. Замолчала, сопеть стала. Зенки белесые таращить. А Сигизмунд успокоился. Есть контакт!

— А что, — рассудил он, — красивое имя. Двала. А я — Сигизмунд. — Он ударил кулаком себя в грудь. И еще: — Сигизмунд — Двала, Сигизмунд — Двала…

До девки, вроде, что-то дошло. Пробилось, видать, в ее мультипликационный мир искусственных грез.

— Сигисмундс, — повторила она. — Харья Сигисмундс… Игхайта лант'хильд йахнидвала…

— Я те дам — “харя”! — обиделся Сигизмунд.

Она скорчила умильную морду.

— Харья! — сказала убежденно. — Махта-харья!

Стало быть, “харя” на ее языке вовсе не ругательство. А вот что?

— Что же мне с тобой делать-то?

Он достал из кармана золотую лунницу и покачал над ней, держа за ремешок.

Она вся так и встрепенулась. За лунницей глазами водить стала.

— Твое? Где взяла? Подарил кто или украла?

Понимал, конечно, что девка ему не ответит. Сам для себя говорил.

Тут девка, глядя на Сигизмунда, что-то моляще вымолвила. Отдать, небось, уговаривала.

Если это и впрямь отвязная подружка кого-нибудь из бугров, то будет лучше, ежели лунница вернется к владельцу вместе с носителем. А для него, Сигизмунда, самое главное сейчас — чтобы эта идиотка не сбежала. Иначе не отбрешешься потом.

С другой стороны, если девке дурной лунницу вернуть, глядишь, и успокоится. Может, ей без лунницы ходу назад нет?

Сигизмунд молча встал и, покачивая лунницу в руке (до чего же увесистая!) пошел в прихожую. Запер все замки на входной двери, а ключи сунул в карман старой куртки, что бесполезно висела на вешалке.

Ибо решил он, Сигизмунд, по доброте да мягкости, пленницу развязать. Не фашист же он какой-нибудь. Если девкины предки красных партизан на лесопилке живьем распиливали, то это не означает, что он, Сигизмунд, должен брать с них пример. Негоже это — на беззащитной сторчавшейся дуре за грехи ее предков отыгрываться.

Опять же, от лежания в связанном виде повредить она в себе чего-нибудь может. От супруги своей Натальи, гинекологически опечаленной дамы, ведал Сигизмунд: женский организм — механизм сложный и скудному мужскому уму недоступный. Повредится эта паскуда изнутри — не расхлебаешь потом неприятностей.

И вот, глядя на себя как бы печальными глазами записного миротворца, умиляясь на собственное добросердечие, отправился Сигизмунд наркоманку от пут избавлять. Кобель к тому времени догрыз уже девкину чуню и теперь, стоя на тахте, покушался на вторую. Девка, яростно шипя, отлягивалась.

— Пшел, — сказал Сигизмунд, сгоняя кобеля.

Девка повернулась к Сигизмунду и сказала что-то. С явным презрением процедила. Себя, Двалу, помянула, голосом выделив.

Сигизмунд не обратил на это внимания. Приподнял ее и надел лунницу обратно ей на шею. Затем водрузил девкины ноги себе на колени и, согнувшись, стал распутывать бельевую веревку.

Конечно, полагалось бы ножом путы разрезать. Но во-первых, в доме не было достаточно острого ножа. А во-вторых, Сигизмунду было жаль губить веревку… Хорошая веревка, такую не вдруг купишь. Десять тысяч год назад за моток отдал — цена! Да и вообще трепетность была у Сигизмунда к веревкам — от недолгого альпинистского прошлого осталась.

В человечности должно соблюдать последовательность. Иначе не человечность это, а дерьмо собачье и лицемерие херово. Так-то вот. Ворча под нос, снял и наручники. Гуляй, девка! В пределах квартиры.

Освобожденная от пут девка первым делом за лунницу обеими руками схватилась, к груди прижала. Тут же охнула — ноги-то у нее, видать, здорово затекли. Добротно связаны были. Нагнулась, стала растирать.

Усмехаясь, Сигизмунд отправился наручники в стенной шкаф прятать. На всякий случай. Чтобы эти, ежели когда за девкой придут, не подумали ненароком, будто он тут над обдолбанной дурой измывался. А то прикуют в собственной квартире к батарее, запрут, ключ выбросят и — бывай. Знаем мы такие шуточки.

Девка сидела на тахте, оцепенев. В ее белых глазах читался такой ужас, что Сигизмунд и сам испугался — не стряслось ли что.

— Эй, ты чего? — на всякий случай спросил он. Бегло осмотрел ее, но никаких повреждений не заметил. Отогнал кобеля, хотя пес тут был явно не при чем.

Может, покормить ее попробовать? Пусть не рассказывает потом, что голодом ее морили.

Сигизмунд решительно взял ее за руку. Потащил с тахты.

Девка, спотыкаясь и приседая на каждом шагу, поволоклась за ним на кухню. Сигизмунд усадил ее на табуретку в угол и велел сидеть смирно, пригрозив пальцем. Девка съежилась на табуретке и застыла.

— Сейчас, девка, кормить тебя будем, — приговаривал Сигизмунд успокаивающе. Открыл холодильник, извлек яйца, масло и хлеб. Хлеб хранился в холодильнике на всякий случай — от рыжих домовых муравьев, которых глава тараканобойной фирмы не мог вывести у себя дома никакими патентованными средствами.

Зажег огонь на плите. Поставил сковородку. Растопил масло. Разбил яйца.

Потом повернулся к девке. Она сидела неподвижно, вся сжавшись. На ее лице застыло такое выражение, какого Сигизимунд никогда не видел. Никогда и ни у кого. По слухам, такие лица бывают у людей, повстречавших Черного Альпиниста…

Свет ее яркий, что ли, пугает. Или устрашил девку какой-нибудь наркотический призрак.

Кашлянув, Сигизмунд спросил почти дружески:

— Глюки одолевают?

Как и следовало ожидать, девка не ответила.

Он поставил перед ней яичницу, отрезал хлеба, дал в руки вилку и кивнул на сковородку: мол, ешь.

Девка взяла вилку, повертела перед глазами, потрогала пальцем зубцы и — было видно — изумилась свыше всякой меры. Будто впервые видела.

Сигизмунд укрепился в изначальном мнении насчет девки. Точно, обторчана. Слыхал о таком. Торчок иной раз всему изумляется. Все-то ему, родимому, впервые и вновь.

Даже анекдот на эту тему есть.

Повертев вилку, девка отложила ее, взяла хлеб, отломила кусок и сунула в сковородку. Вывозила хлеб в яичнице, съела. И так, хлебом, всю яичницу и выела. Кормилась же шумно и неопрятно.

А еще говорят — культура, мол, с Запада прет. Как же! Дурь да скотство, больше ничего. И еще развратный секс, как говорила бабушка-блокадница. Не одобряла прозорливая старушка западной культуры.

Покончив с яичницей, девка перевела взгляд на Сигизмунда и вдруг улыбнулась. Сигизмунд почему-то сразу простил ей все бескультурие. Вытащил фуфырь с пепси и налил в стакан — пей.

Пепси также изумило девку. Некоторое время дивилась на пузырики. Немытым пальцем их трогала, потом палец нюхала. Лизнула. Наконец ко рту стакан поднесла. Сигизмунд ей покивал: давай, мол.

По правде говоря, его забавляло происходящее.

Она отпила, зажмурилась — и шумно рыгнула. Сигизмунда аж передернуло. В алкаше опустившемся культуры больше.

Покончив с кормежкой, Сигизмунд решил простереть великодушие еще дальше. Взял неопрятную девку за руку и подтащил к двери туалета. Приоткрыл дверь, показал, где унитаз. Чтобы больше не конфузилась. Спросил, не потребно ли? Вроде, не требовалось.

Потом поволок ее в ванную. Открыл дверь. Свет зажег.

Ванная девку устрашила сверх всякой меры. Она оцепенела, впилась пальцами в дверной косяк и замерла.

Легионы тараканов жизнями заплатили, чтобы мог он, С.Б.Морж, тешиться ванной комнатой. В ванную Сигизмунд в свое время вложил немалую сумму. Поставил итальянский кафель бледно-голубого цвета, заменил полностью краны, душевой шланг, саму ванну и раковину. Все это первозданно сверкало и радовало душу.

Сигизмунд пустил набираться воду, указал девке на мыло и пошел за полотенцем. Когда он вернулся, вода, понятное дело, исправно текла, а девка — стояла на пороге и смотрела на кран расширенными глазами.

Сигизмунд втолкнул непонятливую дуру в ванную, набросил ей на плечо полотенце и прикрыл дверь. Сочтя долг гостеприимства выполненным, пошел на кухню и с облегчением закурил.

Из задумчивости его вывел характерный плеск переливающейся через край воды. Сигизмунд выругался, торопливо затушил сигарету и рванулся разбираться и карать.